– А я Мормычихе так и сказала: дура ты! – Агапкова восседала на лавке, как на троне. Расставивши колени, клала на них растертые докрасна руки. Белая, городская шаль мантией возлежала на покатых плечах. – Пойди попроси, разом зашепче. А она...

Аленка, складывая из камушков горку, подбиралась ближе, ей интересно было и про Мормычиху: Галю Мормычихину, которая в третьем доме от реки живет. И про то, почему она, Галя, дура, потому как, на Аленкин взгляд, не дура вовсе, а наоборот даже – добрая.

– Кажный год с пузякой. Пло́дить голытьбу.

Бабы кивали, соглашаясь.

– Сама вон в могилку сойдет, кому они нужные будуть?

Бабы вздыхали, сожалея.

– А Федюнька к благоверной-то возвернулся, – перебивая Агапкову, делится новостью Сумашиха. – Инке-то кукиша с маслом...

И все тотчас забывают про Галю, пережевывая свежую сплетню. Гомонят, что галки над погостом, пихаются локтями, дерут друг у дружки слова.

Аленка же слышит одно:

– Федюнькина-то к Клавке бегала... за заговором...

И смолкают, и глядят на Аленку внимательными птичьими глазами, и, наконец, Агапкова сладеньким голоском тянет:

– Шла бы ты домой, Аленушка. Баба волноваться станет.

Аленка уходит, не потому, что боится за бабушку – та никогда не волнуется, – но потому, что страшно ей вдруг становится сидеть среди людей-птиц. Вдруг да обернутся – не вороньем, не галками, так гусями-лебедями. Подхватят на шали-крылья, унесут за дальние реки, за темные леса...

– Вот глупенькая, – бабка прижимает ее, запыхавшуюся, готовую разреветься от страха, к животу, гладит по голове и шепчет: – Чего они сделают? Только языками молоть гораздыя...

От бабки пахнет горелым жиром, молоком и травами. На переднике прилипли сухие былинки, и Аленка отколупывает их, совсем уж успокаиваясь. Действительно, чего ей бояться, если у нее бабушка – ведьма?

А трав в доме полно. Висят пучками полынь да девясил, пушистое медвежье ухо да колючий, злой осот. Стоят рядком тряпичные узелки с цветами, лежат коренья, зреют в банках зелья. И каждая подписана круглым бабкиным почерком: когда поставлена, для кого и какой заговор читать надо.

Заговоров у бабки много: целая большая книга, которую Аленке смотреть можно лишь издали. Она хотела было внутрь заглянуть, даже забралась в шуфляду, но была поймана бабкою и впервые выпорота.

– Рано тебе. Придет срок – научу, – пообещала она потом, вытирая слезы.

Вот Аленка и ждала, когда ж придет. А пока просто смотрела. Слушала.

Мать река, ключева вода. Как умывала она круты берега, как уносила желтые песка, так омой-ополощи печаль и тоску с раба Божьего Федора. С ясных очей, со кровавых печеней, из ретивого сердца, из буйной головы. Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Аминь! Тьфу!

И мутная жижа в бутылке вдруг вскипает пузырьками, оседает тяжелой мутью на дно, а бабушка, сцеживая верхний, высветлевший слой, учит:

– Каждое утро давай. Сначала одну капельку, потом две, три, и так пока до тридцати не дойдешь. А потом назад. Поняла?

Толстая женщина суетливо кивает. Поняла, мол. Благодарствую. И, поднявшись с лавки, бочком выходит из комнаты.

– Смотри у меня, – говорит бабка, грозя пальцем непонятно кому – пришелице или Аленке, спрятавшейся за сундуком. Пугаются обе.

Бабка умерла, когда Аленке исполнилось двенадцать. Мать, как показалось, вздохнула с облегчением, а при случае пустила в хату пожить пришлых. После и вовсе продала.

Алена только сейчас вдруг подумала, что не сдержала слово. Она же обещала бабке, что приедет. Обещала и не приехала.

– Я маленькая была, – сказала она себе. – Что я решала? Мама сказала, что не надо...

Мама ничего не взяла из дому, даже книгу. А спустя месяц где-то пришло извещение: на почте Алену ждала посылка. Внутри лежала витая цепочка и амулетик. Полоска темного железа, длиной с мизинец, и семь камней, прозрачных, словно слезы. Маме подарок не понравился, но отбирать не стала.

И Алена сжала амулет в руке, собственные слезы покатились на подушку.

Нету бабушки. Нету мамы. Нету никого, кто бы позаботился об Алене. Так зачем же метаться? Чего ради жить?

Темнота, протянув руки, обняла. Заглянула в душу черными глазами. Шепнула:

– Не бойся.

Ответы на некоторые вопросы, которые часто задают и впредь будут задавать Мэтью Хопкинсу касательно его способа обнаружения ведьм[3].

Вопрос 1: Уж не является ли он сам величайшим колдуном, чародеем и волшебником, иначе как бы ему удавалось такое?

Ответ: Если бы царство Сатаны разделилось надвое и одна половина стала враждовать с другой, как бы оно устояло?

Душа застряла в теле, разделяя боль и раны, загнивая и излечиваясь. Мэтью видел ее, легкую, подобную утреннему туману или же, напротив, отяжелевшую мукой, разодранную мельчайшими трещинками, готовую рассыпаться пылью.

И тогда он начинал укорять душу, ибо как ей возможно рассыпаться, ежели она бессмертна? Он уговаривал потерпеть и обещал молиться, и молился бы прямо там, в небытии, если бы помнил хоть слово.

В какой-то миг душа исчезла вовсе, и вместе с нею ушла и боль.

Утренней росой блестели призрачные ладони. Перевернулись, выливая влагу на пустоту внутри Мэтью. Солоно стало. Странно. И понимание пришло, что никакая это не роса, но слезы. И лик в тумане проступил, темноокий и прекрасный до того, что сердце сжалось комочком.

Хотел спросить Мэтью незнакомку, кто она, но та исчезла, а едкие слезы вдруг обожгли изнутри. И Хопкинс пришел в себя.

Где он? Низкий неровный потолок, бугристая стена, кривое окошко. Пучки трав и кореньев. Запах сена и гнили. Шелест и шорох где-то рядом. Повернуться бы, посмотреть, но тело неподъемно.

Некоторое время Мэтью так и лежал, уткнувшись носом в кучу тряпья, прислушиваясь к происходящему вовне. Обвыкаясь.

Вспоминая.

Последнее давалось с трудом. Он ехал... куда ехал? Стот... Стаут... Грейт-Стаутон. Точно, Грейт-Стаутон, который в Хантингтоншире.

Зачем? Письмо. Было письмо. Его приглашали... да, его приглашали найти ведьму. Его всегда зовут, когда нужно найти ведьму. Почему? Потому что он – Мэтью Хопкинс. Он – избранный, на котором благословение Господне. Ему дано видеть сокрытое. Ему позволено отделять зерна от плевел и овец от козлищ...