На вопросы друзей: «Ну, расскажи, как там было, на войне?» — он подыскивал истории, для каждого свою, в зависимости от того, кто спрашивал. Иногда отшучивался, внося юмор в рассказы о непролазной мокрой грязи окопов, вроде того, как надо было исхитриться побриться в таких условиях, чтобы маска от противогаза прилегала плотно к лицу. Рассказывал он и о подвигах, свидетелем которых становился, или о самоотверженности медсестер. А еще о фронтовой дружбе. О братстве людей, которых сближала война, несмотря на различное происхождение и убеждения, и которые не имели и не могли иметь ничего общего в мирной жизни. Но полной правды — никогда и никому, только частично и выборочно. Ему казалось, так будет лучше для всех.

«Ты сам себе придумал свои страдания, это не раны войны», — напомнил ему Хэмиш.

Вынужденное заключение дома после служебного ранения оживило эти воспоминания, они воскресли и сделали его уязвимым. Всплыло в памяти все, что он пытался поглубже запрятать, воспоминания выползали, несмотря на его сопротивление, и снова толкали в пучину отчаяния, безнадежности, с которыми он так долго боролся. Отстраненный от работы, которая позволяла забыть о прошлом, когда он валился с ног от усталости и мог спать без сновидений, Ратлидж снова оказался беспомощным перед воспоминаниями. Служба требовала постоянной сосредоточенности, усмиряла Хэмиша, загоняла его голос в глубину мозга и удерживала там какое-то время, так что Ратлидж даже мог немного побыть в мире и согласии с собой.

«Это было до Шотландии», — напомнил тут же Хэмиш в ответ на его мысли.

До Шотландии… Эти слова рефреном звучали в его голове день и ночь последние три недели. Сделав над собой усилие, он отогнал Хэмиша и сказал сестре как можно беспечнее:

— Знаешь, в работе есть спасение. Заваленный бумагами стол, неотложные дела отвлекут и помогут мне скорее прийти в норму. Я отстранен докторами от работы временно, а не приговорен как навсегда нетрудоспособный. Все заживет и в свое время. Все равно осталось несколько дней до моего официального выхода.

Франс была одной из тех редких женщин, которые знают, когда остановиться. Она понимала, что дальше убеждать бесполезно.

— Ладно, иду на компромисс. Договоримся так: ты сам завтракаешь и обедаешь, но вечером приходишь ко мне на ужин. Таким образом, я буду спокойна, что ты все-таки раз в день питаешься нормально. Посмотри, какой ты худой…

Но не отсутствие аппетита, как было сейчас, и не неправильное питание до ранения, когда он вообще забывал поесть, делало его худым. Причины были другие. И главная — Хэмиш. Война. Невозможность забыть послевоенную Англию, переполненную ранеными и инвалидами войны. Они выжили в окопах и лишениях, но теперь не знали, радоваться ли им, что остались живы, когда видели, как люди смущенно отводят от них глаза. Людям не хотелось вспоминать войну, они не знали, что сказать этим инвалидам. Война кончена. Все старались о ней забыть. Но как быть с лесом крестов в полях Фландрии? И с теми человеческими обломками, с которыми не известно что делать. Он сам видел их на улицах — без рук, без ног, слепых, отравленных газом, непрерывно кашляющих. Он представлял себя на их месте и, хотя сам вернулся целым, разделял их горе. Он видел, как каждое утро один такой бедолага, опираясь на свои култышки, пытается пробраться сквозь толпу. Был еще один, предпочитавший ходить по ночам из-за обезображенного ожогами лица, которое устал днем прятать под шарфом. Наверное, сбитый пилот.

А сам он пережил не только войну, но и Шотландию.

«Придется пережить. Я не дам тебе умереть», — отозвался Хэмиш.

Отогнав мысли о войне, Ратлидж согласился ужинать у сестры. Перспектива быть на ногах целый день его самого пугала — выдержит ли он? Но надо же начинать, и чем скорее, тем лучше. Главное, это хотя бы приструнит Хэмиша с его Шотландией.

Ратлидж не желал думать о Шотландии.

Она преследовала его, пока он выздоравливал после ранения. Она завладевала всеми его мыслями. Она особенно мучила, когда он задыхался в поту от боли в самые темные ночные часы, когда физические силы находились на самом нижнем пределе.

При слове Шотландия в памяти возникали фразы, лица, звуки волынок, проливной дождь, промокшая насквозь одежда. Так было в минуты слабости, когда некуда деваться и не остается ни сил, ни воли к сопротивлению, когда боль становилась особенно нестерпимой, и он скрывал ее, чтобы доктор не увеличил дозу лекарств, узнав о его страданиях.

Он не хотел возвращаться в Шотландию. Слишком много шотландцев полегло на фронте, в окопах, он сотнями посылал их под пули, которые косили их на нейтральной полосе. Прямо под пулеметные очереди, бесчеловечно и безжалостно. Они падали, кричали от боли. И он шел по лужам крови тех, кто не мог подняться, их последние слова и вина за их смерть жгла раскаленными угольями его совесть. Но Ярд не спрашивал его согласия, командируя его в Шотландию. Почти месяц прошел с той поездки. И сейчас не хотелось вспоминать об этом.

На его столе лежали письма крестного — Дэвида Тревора, жившего недалеко от Эдинбурга. Нераскрытые.

Он не хотел их читать, по крайней мере, до тех пор, пока окончательно не придет в себя, не вернется в Ярд, и работа займет все его мысли и время, навязав другие проблемы. Он не хотел знать, чем там все закончилось. Иногда ночью молился, чтобы все это оказалось лишь сном. И лгал самому себе, повторяя — я должен был остаться.

Хэмиш день и ночь напоминал ему об этих письмах, но Ратлидж игнорировал этот голос, доводивший до головной боли. Когда он поправится, совсем поправится, он их прочтет. Будь проклят Хэмиш!

И будь проклята Шотландия!

Увидев, как смотрит на него Франс, он поспешно отогнал мысли о Шотландии и вернулся в реальность, пока сестра не стала спрашивать, о чем он думает.

Кроме всего прочего, Ратлидж не хотел признаться даже самому себе, что она права. Он и сам не представлял, как будет жить один, ведь он не сможет справляться с одной рукой на перевязи, особенно на кухне, это еще труднее, чем держать бритву. А Франс с удовольствием готовит для него, она просто счастлива, хотя притворно сердитая и ворчит, что он похож на пугало.

— Давай-ка помогу тебе с галстуком. А потом мне надо бежать, я приглашена сегодня в гости, но мне нечего надеть и придется пройтись по магазинам. — Сестра улыбнулась и, подойдя к шкафу, открыла дверцу и выбрала галстук. — Вот этот, по-моему, вполне подойдет к твоему серому костюму.

Старший суперинтендент Боулс был не в восторге от появления Ратлиджа. Он его всегда терпеть не мог. Даже мечтал, чтобы Ратлидж умер от заражения крови. И намекал сослуживцам, что инспектор очень глупо подставился под пули, тем самым показав свою некомпетентность. Но для старшего суперинтендента оставалась надежда, что инспектора подстрелят снова, и на этот раз пуля найдет цель наверняка.

Уже шли разговоры о повышении Ратлиджа. Боулс всячески его оттягивал, приговаривая: «Слишком быстро. Он еще не проработал в Ярде после возвращения и полгода. Дайте человеку встать на ноги!»