в январе сорок шестого у неё родилась дочь. Летом сорок пятого Тейта выдворили из Страны. Он не знал, что у него будет дочь. Но надо отдать ему должное пытался искать Зою, ежемесячно посылая запросы в СССР. Что бы не попасть под указ о наказании матерей одиночек, Ваша любимая тётушка вышла замуж за своего предыдущего, мягко скажу, друга по джаз-квартету, его руководителя — Александра Рязанова. Мило да?

— Не нахожу, — разочарованно произнёс опечаленный племянник, — а что же Тейт?

— Тейт, получил безымянное письмо из Швейцарии в котором сообщалось, что Зоя Фёдорова счастлива в своём браке с неким композитором и воспитывает двух прелестных деток. Что было не далеко от истины. Продолжать?

— Да, пожалуйста. За что её посадили?

— Ну, Зою оставил в покое иностранный шпион Тейт. Но Зоя не оставила водить дружбу с иностранными шпионами. Её арестовали в конце декабря сорок шестого после весело проведённого вечера у английского журналиста Верта. В августе следующего года, после тщательно проведённого расследования её вместе с ещё шестью пособниками приговорили к 25 годам тюремного заключения за шпионаж в пользу иностранных государств. Ничего личного. Напротив, кто Вы думаете столько лет её бескорыстно вытаскивал из пламени, в которое она маниакально, всей душой стремилась, как бабочка на свечу?

— Вы сказали я свободен? То есть я могу идти?

— Да, Вы свободны в выборе. Их у Вас два: -

Первый — Вы летите, сейчас, моим самолётом на Крайний Север вместе с генералом Ясеневым и решаете на месте сложнейшую государственную задачу уникальной сложности и секретности. Жильё, высокая зарплата, амбициозная цель;

Второй — отправляетесь под конвоем на Варсонофьевский переулок. Что выбираете?

— А подумать я могу?

— Можете! Минуту.

В гостиной, после некоторой паузы, Марфа Максимовна вдруг оживилась, — а знаете, что? Давайте пройдём в кинозал и попросим показать нам какой-нибудь фильм с участием Зои Фёдоровой. Дочь же за отца не отвечает! А, Нина Теймуразовна? У вас же много старых фильмов? Попросим Лаврентия Павловича.

— Марфушенька, не думаю, что это хорошая идея, да и поздно уже, — вмешался заботливо Серго, — что-то беседа у них затянулась, полковник, — обратился он к личному телохранителю маршала, — может поинтересуетесь? Всё ли там в порядке?

— Нет, маршал не любит вмешательства без серьёзных оснований, — уверенно парировал охранник.

— Жаль, я бы посмотрела. Сон то уже прошёл. — Марфа вопросительно взглянула на свекровь.

— Ладно, — поднялась Нина Теймуразовна, — я сама пойду посмотрю, что там происходит.

Маршал склонился над сидящим в раздумье юношей, наблюдая за секундной стрелкой чёрно-белого хронографа Longines, который он взял на память из коллекции Сталина после его смерти.

Изначально он хотел забрать часы Cartier подаренные вождю генералом Де Голлем, но увидев часовой механизм Joseph Stalin за номером NO.93709 специально изготовленный для Сталина швейцарской компанией и презентованный ему персонально 15 августа 1947 года, не мог удержаться.

Вождь не носил их. Он вообще не носил наручных часов, из-за травмированной в молодости левой руки. Однако в его коллекции часов именно этот хронометр, занимал видное место.

Берия носил их с искренней гордостью. Они придавали ему мистической уверенности и силы. Как фюреру копьё римского воина Лонгина, вонзённое в подреберье Иисуса Христа, распятого на кресте.

Священные реликвии, как им казалось, наделяли их абсолютной, непобедимой властью.

Cartier Де Голля он всё же забрал, подарил сыну Серго, как символ верховной власти. И хоть вождь их и не носил, но в руках держал, а значит наделил мистической силой, — это будет твой оберег, сын, носи и помни великого человека, вождя мирового пролетариата.

— Что ж, молодой человек, ваше время истекло, — Берия угрожающе выпрямился над маленькой тщедушной фигурой мальчика, словно вдавленного в огромное кресло не по размеру, — Ваше решение?

Юноша поднял свои невинные васильковые глаза на грозного командора, — а почему же тогда она не попала под Вашу амнистию? — наивно поинтересовался мальчик.

Лицо Берии медленно наполнялось свинцом, как грозовое небо хмурой осенью.

В дверь негромко постучали, — Лаврушенька, можно?