— Вы берете на себя ответственность?

— Дон Артемио… Дон Артемио… Тут сегодняшняя запись…

Я приподнимаюсь. Стараюсь улыбнуться. Как всегда. Молодец этот Падилья. Да, на него можно положиться. Да, он заслуживает доброй доли моего наследства и должность бессменного управляющего всеми моими владениями. Кто же, кроме него? Он знает все. Эх, Падилья. Ты все еще коллекционируешь магнитные ленты с записями всех моих переговоров в конторе? Да, Падилья, ты все знаешь. Я должен хорошо тебе заплатить. Я завещаю тебе свою репутацию.

Тереса сидит с развернутой газетой в руках. Лица ее не видно.

Я знаю, его преподобие явился сюда со своим запахом ладана, в своих черных юбках, с кропилом в руках, чтобы отправить меня на тот свет по всем правилам искусства. Х-хе, а Я их надул. Вон и Тереса там хнычет… Вытаскивает из сумки пудреницу и обтирает нос, чтобы потом снова распускать сопли. Хорошо представляю себе, как хныкали бы и тут же пудрили свои носы женщины, когда бы мой гроб опускался в могилу. Ладно, а Я чувствую себя лучше… Эх-ха-ха. Так и вижу возле себя бледное, как мукой припорошенное, лицо, губы, которые прошепчут завтра или послезавтра — а может, и нет? Конечно нет… — традиционную фразу, что появляется во всех газетах: «С отпущением грехов Святой Матерью нашей Церковью…» Гладко выбритое лицо рядом с моими заросшими серым ворсом щеками. Осеняет себя крестным знамением и шепчет: «Прости ему прегрешения…» — а Я могу только отворачивать лицо и ухмыляться… и представлять себе сцену, которую я хотел бы дать и ему поглядеть — как однажды ночью один бедный и грязный плотник доставил себе удовольствие, подмяв под себя робкую девицу, которая верила россказням родителей и прижимала к своим чреслам белых голубков, думая, что так заполучит ребенка; прятала голубков между ног под юбками, в саду. Плотник подмял ее, горя от желания, потому что она, кажется, была очень красива, очень красива, подмял ее, а она возмущенно всхлипывала, эта отвратительная Тереса, бледная, со злорадством ждет моего последнего бунта — повода для ее собственного последнего взрыва возмущения. Сколько еще протяну? Мне сейчас уже не так плохо. Может, и поправлюсь, ах, какой удар! Правда? Я постараюсь выглядеть бодрее, лишь бы увидеть, как вы обе дадите себе волю, отбросите наигранную ласковость, забудете всякую душевность и напоследок выльете на меня всю брань, скопившуюся в ваших глотках, всю ярость, светящуюся в глазах. А у меня просто плохое кровообращение, вот и все. Ничего страшного. Ба, до чего же мне осточертело их видеть. Есть же что-нибудь более приятное для человека, глядящего на мир в последний раз. Эх… Да меня привезли в этот дом, а не в тот, другой. Ишь ты, какая осмотрительность. Надо будет в последний раз отругать Падилью. Ведь Падилья знает, где мой настоящий дом. Там я смог бы насладиться созерцанием своих любимых вещей. Я постарался бы вовсю раскрыть глаза, чтобы еще раз посмотреть на старинный теплые балки потолка, золотой балдахин над изголовьем кровати, канделябры на ночном столике, бархатные спинки кресел, стаканы из богемского хрусталя неподалеку курил бы Серафин, а я вдыхал бы этот дым. И она бы оделась так, как я ей приказал. Красиво бы оделась, не напяливала бы черных тряпок, не лила бы слез. Там я не чувствовал бы себя старым и уставшим. Все было бы сделано так, чтобы напоминать мне, что я еще живой человек, любящий человек, такой же человек, совсем, совсем такой же, как раньше. Зачем они сидят здесь, отвратительные, старые, бесцеремонные лицемерки, напоминая мне, что я уже не тот? Все приготовлено. Там, в моем доме, все приготовлено. Там знают, как поступать в таких случаях. Не дали бы мне вспоминать. Говорили бы о том, кем я стал, а не кем я был. Никто не старался бы ничего объяснить до тех пор, пока объяснения вообще уже не будут нужны. Да. Чем же мне тут отвлечься? Хм, вижу, они сделали все, чтобы заставить других поверить, будто каждую ночь я прихожу в эту спальню и сплю здесь. Вижу полуоткрытый клозет, выглядывающие из шкафа пиджаки, которых я не носил, несмятые галстуки, новые туфли. Вижу письменный стол, где нагромождены книги, которых я никогда не читал, бумаги, которых никто не подписывал. И эта мебель, изящная и массивная, когда они успели смахнуть с нее пыль? О-ох. Вон окно. За окном свет. Ветер с плоскогорья, треплющий тонкие черные деревца. Можно дышать…

— Откройте окна…

— Нет, нет. Простудишься, и будет хуже.

— Тереса, отец тебя не слышит…

— Притворяется…

— Сама помолчи.

Они отошли от моего изголовья. Я не поднимаю век. Вспоминаю, как тем вечером ходил обедать с Падильей. Ах, да, Я уже вспоминал про тот вечер. Я обставил американцев в их же собственной игре. Все это плохо пахнет, но греет. Мое тело еще греет. Простыни теплые. Я обставил многих. Я обыграл всех. Да, кровь струится по моим венам, я скоро выздоровлю. Да. Струится и греет. Еще дает тепло. Я их прощаю. Наплевать на них. Пусть говорят, болтают что хотят. Черт с ними. Я их прощаю. Как тепло. Скоро поправлюсь. Ох…

Ты будешь доволен тем, что заставишь американцев уважать себя. Признайся, Ты ведь вон из кожи лез, чтобы они считали тебя своим. Это едва ли не самая заветная твоя мечта с тех пор, как Ты стал тем, кто Ты есть; с тех пор, как научился ценить прикосновение дорогих материй, вкус дорогих ликеров, запах дорогих лосьонов — все то, что в последние годы было твоей единственной утехой в одиночестве. Ведь с тех самых пор, как Ты обратил свой взор туда, на север, тебя злит географическая нелепость, которая не позволяет во всем сравняться с ними. Ты восхищаешься их энергией, их комфортом, их гигиеной, их мощью, их волей. Оглядываешься вокруг, и тебе кажутся отвратительными нерадивость, нищета, грязь, инертность, нагота твоей вшивой и неимущей страны. И тем обиднее сознавать всю тщетность собственных усилий — все равно не стать таким, как они. Можно стать лишь их копией, примерным воспроизведением. Это обидно и потому, что кроме всего прочего знаешь: твое восприятие разных сторон жизни — в самые тяжелые или самые счастливые дни — не так примитивно, как их. Нет, никогда Ты не допускал мысли, что существует только белое или только черное; не думал только о хорошем или плохом, о боге или дьяволе. Всегда, даже если это казалось невероятным, Ты в черном находил отблеск белого. Разве твоя собственная жестокость, когда Ты бывал жестоким, совсем лишала тебя нежных чувств? Ты знаешь, что ни одна крайность не существует без своей противоположности: жестокость — нежность, трусость — храбрость, жизнь — смерть. Каким-то образом — почти инстинктивно, чутьем, в процессе жизни — Ты это познал и потому никогда не сможешь походить на них, на тех, кто этого не знает. Понятно, такое мироощущение не слишком удобно, даже стеснительно. Гораздо проще было бы сказать: вот добро, а вот зло. Зло. Тебе трудно его определить. Может быть, потому, что мы, мексиканцы, не так сильны и не хотим, чтобы стерлась сумеречная, переходная полоса между светом и тенью — та полоса, где всегда можно найти себе оправдание. Где Ты сам мог находить себе оправдание: мол, каждому приходится в какие-то минуты своей жизни — как и тебе — соединять в себе одновременно добро и зло, идти одновременно за двумя таинственными нитями разного цвета, которые тянутся и ложатся по разным сторонам дороги — белая нить налево, а черная направо, — и снова сплетаются воедино в твоих руках.