Он был пьян без вина. Надышался цветных дурманов. Накурился сладких дымов. Каждый шаг по ночной Москве, каждый переулок и улица вливали в него глоток эликсира, от которого расширялись глаза, восхищенно вспыхивало сердце. И хотелось пить и пить этот чудодейственный наркотик из ночных мерцаний и радуг.

Река, как из черной слюды, переливается, блещет, отражает огни, как крутящиеся золотые веретена. По набережным струятся непрерывные стеклянные бусы, вспыхивают, гаснут, и река глотает икринки света, дрожит, взбухает. Словно из глубин всплывают загадочные рыбы, неведомые существа. Зеркальцеву казалось, что всплывают из глубин его сознания невнятные страхи, неназванные пороки, несовершенные грехи, и от этого жутко и сладко.

Он шел по набережной. Каменные мосты казались невесомыми, повисшими над водой облаками. Железные мосты были прозрачными и переливались, как радуги. Хрустальные мосты были наполнены восхитительными фиолетовыми переливами, казались стеклянными бабочками.

Зеркальцев шел мимо особняков, жилых домов, кристаллических строений, не узнавая их, не понимая, в какой части Москвы он находится, словно оказался в призрачном городе, в приснившемся царстве. То вдруг испытывал слезную нежность, то ликующее восхищение, то мимолетное сладострастие, то беспричинную тревогу. Это был город, построенный на другой планете. Город его пьяных видений. Его младенческих снов.

Этот город строил колдун. Его возвел чародей. В нем правил волшебник, который вовлекал Зеркальцева в свои владения, лишал воли, памяти, прежних пристрастий, вел, как лунатика, среди золотых паутинок, серебряных деревьев, лучистых спектров.

Одни дома были похожи на воздушные шары из разноцветных полос. Медленно уплывали ввысь, оставляя волнистый след. Другие напоминали фантастические светящиеся грибы, из которых летели мерцающие споры. Множество прозрачных стеблей тянулись в черное небо, и в них текли разноцветные соки, брызгая в черноту нежной росой. То высилась глыба голубого льда с заключенным в нее источником света. То красный кристалл самоцвета с лучистыми гранями. И над крышами зданий в черном небе вдруг загорались рекламы, алые, зеленые, голубые, как гигантские махаоны, прилетевшие в Москву из Вселенной.

Он вышел на площадь, по которой скользили огни. Высотное здание, увенчанное хрустальным шпилем, нежно розовело и казалось прозрачным. Он поднял глаза и в черном небе увидел бегущую строку из красных огненных букв. Он сумел прочитать лишь завершение строки: «… и умирать царевна будет больно». Строка утекла и растаяла, оставив розовое облачко.

Он изумился. Небо, где проструилась надпись, было пустым, без рекламных конструкций, без электронного табло, на котором могли загораться буквы. И само содержание надписи показалось странным. Вдруг вспомнились недавние, услышанные на вечеринке слова о жене премьера, которую насильно постригли в монахини. Наркотическое опьянение мгновенно прошло.

Он стоял на Смоленской площади у высотного здания, стараясь понять, откуда взялась в пустоте таинственная надпись. Быть может, кто-то начертал ее лазерным лучом на невидимых облаках.

Ранним утром, когда воздух был серым и голуби неохотно просыпались в капителях колонн и лепнине старинных фасадов, Зеркальцев вышел из своего дома на Чистых прудах. У подъезда, как черный слиток, стоял внедорожник «Вольво-ХС90». Казалось, в его лакированной оболочке еще таится отблеск недавней московской ночи с сиянием огней, пылающими рекламами, озаренными ресторанами и ночными клубами. Навстречу Зеркальцеву шагнул молодой человек, представитель фирмы, пригнавший машину.

– Прошу. – Он передал Зеркальцеву ключ, и тот ощутил на ладони литую приятную тяжесть. – Все системы проверены. Позвольте пожелать вам счастливой дороги. Надеюсь, вы получите удовольствие от машины, – и ушел, исчезая в тенистом переулке.

Машина дышала красотой и силой. Ее мягкие овалы, округлые формы, упругие шины, хрустальные, чуть раскосые фары – все говорило о скорости, мощи, неукротимом движении. И эта остановленная быстрота, этот укрощенный порыв взволновали Зеркальцева. Он почувствовал свое родство с машиной, сочетался с ней таинственными узами. Очеловечивал ее, наделял своими чертами, давал свое имя. Переносил свою душу в совершенный механизм, могучий двигатель, хрупкую электронику.

Кинул на заднее сиденье дорожный саквояж с костюмом, сменой белья и обуви. Положил осторожно портативную японскую видеокамеру. Повернул ключ в гнезде, услышав легкий стрекозиный шелест ожившего двигателя. Счастливо и молниеносно оглядел загоревшиеся циферблаты. И тронул автомобиль, прочитав бессловесную молитву о благополучии странствующих.

Москва была пустой. Одиноко мигали на перекрестках желтые светофоры. На бульварах редкие таджики в оранжевых фартуках косили газоны. На клумбах в сумерках пламенели цветы. Машина, пружиня на колесах, сдерживала свой порыв, двигаясь в узких улицах. Добралась до Ленинградского проспекта и дала волю своему шестицилиндровому двигателю, с легким шелестом обгоняя попутные автомобили. Вырвалась на кольцевую дорогу, на которой уже зарождался утренний поток. Свернула на Новорижское шоссе и, преодолевая гравитацию гигантского города, сбрасывая с себя окраины, как сбрасывают с плеч шубу, ринулась в светлеющие пространства, в которых разгоралась заря.

Зеркальцев вел машину, чувствуя абсолютную с ней гармонию, когда она откликалась не на повороты руля, не на слабые прикосновения рук, а на его мысль, на легкий поворот его зрачков. Машина видела его глазами, дышала его грудью, откликалась на мир его мыслью. Он испытывал удивительную свободу, счастливую легкость, сладостную необремененность. Город, от которого он удалялся, был прошлым, которое его отпускало. Бесчисленные встречи, знакомства, любовные приключения, обязательства перед журналами и радиостанциями, неотложные дела и неотменяемые свидания – все это отлетало, освобождало его. Будущее, в которое он стремился, еще не захватило его новыми знакомствами, обязательствами, коллизиями, которые впутают его в новую сеть отношений, – это будущее еще не настало, было зарей, струящимся асфальтом, травяным проносящимся полем.

И от этого легкость, свобода, почти невесомость счастливого помолодевшего тела, подхваченного восхитительным полетом.

Городки и селения попадались все реже, и их вид был все беднее, несчастнее. Зеркальцев испытывал больное недоумение, его эстетическое чувство страдало, строения были уродливыми, закопченными, неухоженными, и он старался их быстрее проехать. Снова вырваться в поля, алые опушки, синие от цветов бугры, золотые и сизые бурьяны на невспаханных полях, которые казались первобытной богатырской степью.

Несколько раз он останавливался, и тогда струящиеся, как разноцветный шелк, поля и размытые темно-зеленые леса превращались в сочные фиолетовые соцветья люпина, в муравейник с шевелящимся мерцающим скопищем, в иголку сосны, которую он надкусывал, чувствуя горький смоляной аромат.

Вскоре селения совсем пропали, и по сторонам шоссе потянулся сплошной угрюмый, на долгие километры лес. Иногда на обочины выходили одинокие люди в косматых одеждах, поставив перед собой ведра с грибами и баночки с ягодами. В одном месте стоял прилавок, и на нем были вывешены лисьи и волчьи шкуры, красовались головы медведей, оскаленных волков, рогатых оленей. И было странное чувство, что люди, некогда населявшие города и села, одичали, ушли в леса и теперь живут в шалашах и землянках, кормясь грибами и ягодами, занимаясь бортничеством и звероловством.