– У-ух ты-ы! – выдохнула Мейси, когда отец провозил ее мимо стеклянной двери в отдел оружия и доспехов. – Давай туда!

– Может, позже? – вздрогнул Ирвинг. С недавних пор мечи, шпаги и нательная броня стали у него плотно ассоциироваться с исчадиями ада.

Впрочем, воспоминания о тех же исчадиях ада и привели его в эту секцию музея. Ирвинг с дочерью вошли в некогда стоявшее отдельно здание и нашли там терминал с интерактивной картой. Ирвингу было особенно интересно взглянуть на экспонаты времен Войны за независимость.

– Чего это тебя сюда потянуло, пап? – спросила Мейси. Понятное дело, теряется.

– Так, любопытно стало, – неловко ответил Ирвинг, понимая, что в одном зале собраны предметы искусства: картины и прочее – из периода с 1770 года по 1800-й, периода, который Ирвинг про себя окрестил «эпохой Крейна».

Галерея располагалась на третьем этаже – туда отец и дочь поднялись в прозрачном лифте. Мейси решила, что это «самый крутяцкий» лифт в мире.

По пути в одной из галерей они увидели знаменитую картину Эммануила Лёйца: Джордж Вашингтон пересекает реку Делавэр на лодке. В это время в галерее проходила экскурсия, и Мейси потихоньку катила через толпу – люди молча расступались перед коляской.

Гид в это время рассказывал:

– Джордж Вашингтон и правда пересек реку Делавэр в рождественскую ночь 1776 года, однако в действительности выглядело это иначе, не как на полотне. Начнем с того, что, даже несмотря на полнолуние, было куда как темнее. К рассвету Вашингтон давно уже был на пути в Трентон, а реку он преодолел в три пополуночи. Ночь выдалась дождливой, коней и пушки переправили паромом. На картине люди Вашингтона несут звездно-полосатое знамя, однако тогда его еще не использовали. В ходу был Континентальный флаг – полосатый, но без звезд. И наконец самое вкусное: Вашингтон никак не мог устоять в лодке на прямых ногах, непременно свалился бы в воду.

Толпа расхохоталась – и Мейси с ними заодно. Тем временем они с отцом проследовали в другую галерею, где висели работы Ральфа Эрла, Чарльза Пила, Джона Трамбула, Гилберта Стюарта и других художников, многие из которых учились за рубежом, чтобы позднее вернуться в новообразованные Соединенные Штаты и написать портреты героев революции.

Ирвинг почти ждал увидеть где-нибудь портрет самого Крейна, но судьба смилостивилась над ним.

– Ну, это уж совсем странно, – заметила Мейси, глядя на очередной портрет Вашингтона. Первый президент США стоял под деревом.

– А что?

– Он указывает на дверь.

Ирвинг рассмеялся. Вашингтон и впрямь указывал – сквозь него – на вход в галерею. На перпендикулярной стене висел портрет некоего Маринуя Виллетта, который – если верить табличке – был лидером «Сынов свободы», организации, что вела переговоры с племенем маскоги. А еще Виллетта в 1807 году поставили мэром Нью-Йорка.

Мейси тоже прочитала надпись на табличке.

– Мэров назначали? Это неправильно.

– Тебя в школе ничему не учат? – насмешливо спросил Ирвинг. – Мэров Нью-Йорка назначали до 1834 года.

– Фигово.

– Это и есть самое замечательное в нашей стране, Фасолинка, – мы меняемся, развиваемся. Не забывай: когда была написана Конституция, таких, как мы с тобой, и за людей-то не считали.

– Знаю, знаю, пап, – отмахнулась Мейси. – Уж этому-то нас учат.

Улыбнувшись, Ирвинг прочел до конца, что написано на табличке.

– Похоже, до того, как Виллетт стал мэром, его дважды наградили. В том числе и шпагой, что он держит в руке.

Мейси указала на витрину слева от картины.

– К слову, она сохранилась.

– Да, шпага та самая. – Поразительно, как детально воссоздал клинок Эрл, художник, написавший портрет Виллетта: перенес на холст все до последней мелочи.

– Ну, а вторая награда – какая? – спросила Мейси, глядя на табличку.

– Некий Крест Конгресса. – Ирвинг выпрямился. – Тут сказано, что он хранится в галерее на мезонине, с прочими предметами декоративного искусства. Хочешь, взглянем?

– А то!

Такого энтузиазма Ирвинг от дочери не ожидал, но быстро вспомнил, что на мезонин можно подняться, еще раз прокатившись на «самом крутяцком» лифте в мире.

К несчастью, Центр Люса, где и хранился врученный Виллетту Крест Конгресса, состоял из сорока пяти стеклянных витрин высотой до самого потолка, которые стояли чуть не впритирку. Мейси с трудом перемещалась между ними. К тому же они с Ирвингом постоянно отвлекались на прочие интересности вроде старинных предметов обихода. Мейси они особенно понравились.

– Красота! Ни за что бы не подумала, что такие вещи были в ходу у людей той эпохи.

Ирвинг, вспомнив о нежелании Крейна менять гардероб, решил воздержаться от комментариев.

Наконец добрались и до витрины с крестами… которых на месте не оказалось. Табличка на пустой витрине сообщала, что тут полагается лежать двум крестам, которыми наградили в общей сложности десятерых героев революции – за проявленную недюжинную доблесть. Тут же, правда, имелась вторая табличка, на которой другим шрифтом сообщалось: кресты отправились на чистку.

Стоило Ирвингу прочесть имя второго человека, удостоенного Креста Конгресса, как сердце сжала невидимая ледяная рука. Абрахам ван Брант.

Ирвинг знал, что ван Брант и Крейн некогда были близкими друзьями: аристократы, оба они предали корону и перешли на сторону колонистов. Оба любили одну женщину – Катрину ван Тассель, однако та, обещанная ван Бранту, любила Крейна. Узнав обо всем, ван Брант слегка повредился рассудком, и этой его слабостью воспользовался Молох, обратил ван Бранта на свою сторону, сделал одним из всадников Апокалипсиса.

Временами Ирвинга так и подмывало поведать эту историю преподобному отцу Боланду, дабы тот мог использовать ее в проповеди: мол, вот что бывает, когда не блюдешь десятую заповедь. Возжелай жены ближнего своего, и ближний твой – лучший друг – обратится предвестником конца света… – Пап, ты чего?

– Ничего, Фасолинка, – ответил Ирвинг. – Задумался. Работа не отпускает.

– Тогда сам ее отпусти. Ты же со мной, – чопорно напомнила Мейси. – Нельзя думать о работе, когда развлекаешь дочь. Лучше прокати ее напоследок еще разок на крутяцком лифте.

– Хороший у тебя план, – улыбнулся Ирвинг.

Полковник Иоганн Ралль, командир гессенского полка, что удерживал Трентон по поручению британской короны, получил два послания. Прочитав каждое, он преисполнился ужаса.

Первое принес один из командиров, подполковник Бальтазар Бретауэр. Ралль сломал печать и, тяжело вздыхая, прочел депешу.

– Полагаю, вести недобрые? – сухо поинтересовался Бретауэр.