– Ну, Банни, – сказал Раффлс, – так профессора добились своего, а?

– Что же, – сказал я, – очень рад.

– Тому, что бедный Мэкензи поражен пулей?

– Что мы с тобой хоть раз исполняли приличную роль.

Раффлс пожал плечами.

– Ты безнадежен, Банни, совсем безнадежен. Однако я думаю, ты бы не отказался от своей доли добычи, если бы она попала к нам в руки! Но ты определенно был едва ли не лучше всех, выступая всего второй раз. Признаюсь, однако, профессорская метода чертовски заинтересовала меня, и я, пожалуй, выиграл в приобретении опыта столько же, сколько потерял во всех прочих смыслах. Это выбрасывание драгоценной шкатулки из окна – очень простой и действительный способ. Двое из них ожидали шкатулку внизу целыми часами.

– Как ты узнал? – спросил я.

– Да я глядел на них из своего собственного окна. Оно находилось как раз над окном нашей милой старушки. Я просто дрожал над этим ожерельем, особенно когда я глядел на него вчера вечером. И вот я случайно взглянул на окно, впрочем, я, в сущности, и хотел посмотреть, отворено ли нижнее окошко и нет ли какой-нибудь возможности разыграть dеus еx machina[1], свернув простыню в виде каната. Разумеется, я из предосторожности погасил предварительно свет у себя и это я сделал чрезвычайно кстати. Я различил двух субъектов прямо под собой внизу, они же меня не заметили. Я разглядел также чуть-чуть светящийся кружочек, который сверкнул на мгновение, исчез, и затем снова блеснул через несколько минут. Разумеется, я знал, что это за штука, потому что и у меня тоже есть часики со светящимся циферблатом. Они представляют собой своего рода фонарь, когда неудобно воспользоваться другим, но мои субъекты не пользовались часами, как фонарем, они стояли под самым окном старой леди и следили теперь за временем. Вся махинация была подстроена с помощью их сообщника внутри. Дайте только вору за вором следить! Через какую-нибудь минуту я уже знал, что тут готовится произойти.

– И ты ничего не сделал? – воскликнул я.

– Напротив, я сполз вниз и влез в комнату леди Мельроз.

– Ты это сделал?

– Ни секундочки не колеблясь, чтобы спасти ее драгоценности. И я готов был завопить со всей силы в ее рожок, чтобы поднять на ноги целый дом, – но милая леди так отчаянно глуха и до того увлекается обедом, что ее не легко разбудить.

– Ну?

– Она не шелохнулась.

– И ты позволил профессорам, как ты их называешь, забрать ее драгоценности, шкатулку и все?

– Все, кроме этого, – сказал Раффлс, ударяя меня легонько в грудь кулаком. Мне хотелось и раньше показать тебе это, но, право, любезный дружище, твоя физиономия за весь сегодняшний день могла бы доставить целое состояние какой-нибудь торговой фирме.

И, разжав кулак, он мгновенно обвил свою руку вереницей бриллиантов и сапфиров, которые я так недавно видел на груди леди Мельроз.

В эту ночь он рассказал мне историю первого своего преступления. Раньше он лишь упоминал о нем как о неведомом инциденте известного крикетного состязания в Австралии, и мне так и не удалось выжать от Раффлса хотя бы слово по этому поводу, несмотря на то, что в таких попытках с моей стороны не было недостатка. Он только тряс головой и задумчиво глядел на дым от сигареты, в глазах же у него светился странный взгляд, полуциничный, полупечальный, как будто дни честной, порядочной жизни, утраченные навеки, имели все-таки для него свою прелесть. Раффлс замышлял что-то необычайно новое, грандиозное, хотел добиться наконец славы с неостывающим энтузиазмом артиста. Нельзя было даже представить себе трепет или угрызения совести среди его откровенно-эгоистического увлечения пороком, и все-таки словно облачко заглушенных укоров совести как будто набегало на него при воспоминании о первом злодействе, так что я уже отказался от мысли услышать его историю еще задолго до той ночи, когда мы вернулись из Мильчестера. Хотя крикет уже витал в воздухе, однако крикетный мешок и чемодан Раффлса, в котором он хранил его, покоились на каминной решетке с еще видневшимися на коже обрывками восточного ярлыка. Мой взгляд задержался на этом ярлыке довольно долгое время, и я полагаю, что Раффлс следил за движением моих глаз, потому что вдруг он спросил меня, неужели я все еще жажду услышать его сумбурную историю.

– В этом нет надобности, – отвечал я, – ты не пожелаешь распутать мне этот сумбур, я должен сам вообразить его себе.

– Как же ты это сделаешь?

– О, я начинаю уже постигать твою методу!

– Ты думаешь, я явился на свет с открытыми глазами, такой, как сейчас?

– Я не могу представить себе, чтоб ты действовал когда-нибудь иначе.

– Мой любезнейший Банни, это была самая непредумышленная вещь, какую я когда-либо совершал в моей жизни.

Кресло Раффлса откатилось назад к библиотеке, когда он вскочил вдруг с внезапным приливом энергии, глаза его сверкали настоящим негодованием.

– Нет, я не могу этому поверить, – с силой произнес и я, – я не могу поздравить тебя с таким жалким началом.

– Ну так, стало быть, ты совсем глуп…

И вдруг он остановился, пристально поглядел на меня и стоял так мгновение, улыбаясь помимо собственной воли.

– Или, верней, ты искуснее, чем я думал, Банни. Клянусь, это было ловко подстроено, и, мне кажется, я попался, как нельзя лучше! Твоя взяла, как говорится. Но, в сущности, я и сам вспоминал об этом происшествии, суматоха прошедшей ночи напомнила мне о нем до некоторой степени. Итак, я расскажу тебе, в чем было дело. Теперь наступил подходящий момент, и я воспользуюсь им, нарушу единственное хорошее правило моей жизни… Только надо еще немного выпить.

Виски забулькало, сифон зашипел, лед глухо бухнулся в стакан, и вот, сидя в своей пижаме, с неизменной сигаретой в зубах, Раффлс рассказал мне историю, которую я уже не чаял услышать. Окна были растворены настежь, сперва в них врывались всевозможные уличные звуки со стороны Пикадилли, но еще задолго до окончания его истории последние колеса продребезжали, последнего горлодера утихомирили, и лишь мы одни нарушали безмолвие летней ночи.

– Нет, брат, в самом деле, у тебя еще все идет гладко, ты довольствуешься лишь подачками на чаек, так сказать, а мои первые шаги были куда замысловатее: я сразу очутился в преисподней и, право, с удовольствием отклонил бы от себя это приглашение. Однажды мы направились в Мельбурн-Кёп на скачки. Я наметил известного фаворита, который оказался как раз не в фаворе, и это не единственный способ облапошить дурака в Мельбурне. Я не был таким старым невозмутимым актером, как теперь, Банни, мое раздумье над финансовыми проблемами было в то же время и моей проблемой, но другие не знали, до какой степени мне приходилось плохо, и я поклялся, что они и не узнают. Я позондировал местных ростовщиков-жидов, но они не ловились на удочку. Тогда мне взбрела в голову мысль о некоем мифологическом родственнике, троюродном брате отца, о котором никто ничего и не знал, кроме того, что он жил в одной из английских колоний. Если он богат, то превосходно: я стану его обрабатывать, если же нет, то не стоит тревожиться. Я попробовал навести справки, и счастье мне улыбнулось, то есть я думал, что улыбнулось в тот самый момент, как мне оставалось уже немного дней жизни в Австралии. Я порезал себе руку как раз перед большим рождественским крикетным состязанием и не в состоянии был бы подать шар, если бы даже он прямо летел на меня.