Папа, перед тем как стал жить в больнице больше, чем дома, готовил мне яичницу с помидорами и непревзойденно пек картофельные оладьи с хрустящей корочкой. И я помню, что свет в кухне был желтый, каким бывает свет от фонаря на улице, и в этой болезненной желтизне, над паром, идущим от плиты — лицо, которое я не успел зацеловать и, к несчастью, — сохранить в памяти со всеми морщинками.

* * *

Моя первая атлетическая тренировка случилась, когда я тащил эти проклятые гантели из спортивного магазина на Йомас к себе домой.

Разве это шутки — хромать с двенадцатью килограммами железа в те годы, когда я не поднимал ничего тяжелее топора? От бесконечных переделок нашего дома на Конкордияс в сарае скопилось много бревен и досок. Чтобы разжечь котел отопления в подвале, нужно было распилить или расколоть их на дрова. Иногда на старых козлах мы пилили вместе с папой, иногда — с Элькой. Потом я ставил полено на пенек и порою гордо крушил и то, и другое надвое.

Самый любимый урок — литература, ненавистный — физра. Саша Калери, грезивший о космосе, тогда классом младше меня, по вечерам ходил в спортивную секцию при школе, в которую меня отправил Геннадий Иваныч Таничев — преподаватель физкультуры и одновременно вождения грузового автомобиля ГАЗ-51а. С вождением у меня получалось лучше. Играть в баскетбол или в футбол я не рвался. Снимать треники в раздевалке было выше моих сил. Рядом со скульптурным Сашей, на цыпочках нырявшим под душ, стыдно было стоять даже в трениках.

Муж моей кузины Веры сначала снабжал меня сигаретами — тогда курение в нашем возрасте считалось меньшим грехом, чем онанизм. Но моя физическая слабость выводила Алика из себя. Однажды он подарил мне маленькую брошюру «Развивай силу», на обложке которой был изображен парень, похожий на Калери, но только в выигрышной позе «бицепс сбоку».

Больше всего мне понравились изометрические упражнения. Через много лет после этого я могу подтвердить, что они реально работают: я стал меняться внешне благодаря им, а потом и гантелям, но во дворе меня по-прежнему ставили на воротах. А на пляже уже разрешали становиться в круг взрослых игроков. Все остальное случилось на ваших глазах. В тридцать семь лет я снова вернулся в спортзал. И когда спустя сорок c лишним лет мы встретились с Сашей Калери в телевизионной программе Димы Борисова, я выглядел даже чуть плотнее, чем наш знаменитый космонавт.

* * *

Мама изощренно готовила все, что ей из-за диабета нельзя было даже пробовать: тейглах — шарики из теста в меду, имберлах — кусочки мацы, тоже запеченные в меду и обсыпанные имбирем, запеканку из мацы и интернациональное блюдо — «колбасный» торт из какао и крошеного печенья. Я обожал ее куриный бульон с клецками из мацовой муки. А еще мама пекла грибочки из теста, раскрашивая шляпки сгущенным какао, а ножки погружая в мак, чтобы было ощущение, что их недавно вытащили из земли. Когда гости нахваливали эти кондитерские маслята, они обыкновенно отпускали один и тот же комплимент: «Просто как настоящие». Мама привычно кокетничала: «Они и есть настоящие. Я собрала их в лесу». Если папа замечал, что она тихонько пробует «колбасный торт», он бросал на нее недоумевающий взгляд, на который мама тут же отвечала: «Я только подровняла…»

* * *

Еще подумают, что эти полвека я только и ждал, чтобы отыграться на нем. Нет, тут дело не в давней и давно прощенной обиде. Я вспоминаю об этом только потому, что жизнь меня отчасти как бы поставила на его место. То есть у меня теперь тоже берут автографы и, в отличие от тех далеких лет, когда не было даже «мыльниц», беспрестанно просят сфотографироваться.

Я не очень люблю слово «медийный», понимая, что обычные люди «не медийны» — только потому, что о них не судачит огромное количество людей и их реже показывают по телевизору.

Кажется, это был 1966 год. Я жил в Риге и не пропускал ни одной встречи с «живыми» артистами. На своих вечерах они рассказывали всякие смешные байки о съемках и перемежали их роликами из фильмов — в Концертном зале Академии наук или в Доме офицеров. Иногда, правда, надо было добираться до Дома культуры завода ВЭФ. Но этот зал зрители любили меньше и охотнее спешили к своим любимцам прямо в центр города.

Когда встреча с молодым Никитой Михалковым закончилась и зрителям предстояло еще раз посмотреть «Я шагаю по Москве», я ринулся за кулисы. Молодой и обожаемый тогда всеми артист чуть не подмигнул мне: «Зачем сейчас? Закончится фильм, подходи — и я распишусь на твоей открытке!» Я, ерзая в кресле, еле досидел до финального титра. И опять побежал за кулисы. Моего кумира там уже не было.

— Мальчик, он ушел сразу после встречи.

— Как? Он велел мне зайти после того, как закончится кино.

— Нет-нет, сразу ушел… Зачем ему тут сидеть?

Что это было? Заплакать, как тогда, вспоминая это, у меня уже не получится. Это ведь только я, глупыш, мог подумать, что знаменитый артист на протяжении всего фильма будет ждать восторженного очкарика за кулисами? Но что мешало ему тут же расписаться на моей открытке и, как сейчас это делаю я, даже по-свойски похлопать подростка по плечу?

Сорок лет я никогда и никому не отказываю в автографах. Разве что морщу нос, когда для этого мне подсовывают купюры. Я слишком хорошо помню, какой горькой обидой отзывается такой отказ. А вот фотографироваться с незнакомцами и вправду не люблю… Особенно на выходе из вокзального туалета или с сумками у трапа…

* * *

Г. Красавцев рассказывает: