– Париж – такое место, которое говорит с вами, – продолжила миссис Густафсон. – Город, который постоянно напевает собственную песенку. Летом парижане держат окна открытыми, и можно слышать, как бренчит пианино у соседей, как щелкают карты, которые кто-то тасует, и статический шум, когда кто-то вертит ручку настройки радиоприемника. И всегда слышен детский смех, и чьи-то споры, и как на площади играет кларнетист…

– Звучит изумительно, – мечтательно произнесла мама.

Обычно по воскресеньям после церкви миссис Густафсон сутулилась, а ее глаза походили на неоновую вывеску бара «Оазис» по понедельникам, когда ее выключали. Но сегодня ее глаза сияли. Когда она говорила о Париже, жесткие линии ее лица смягчались, и голос тоже.

Мама удивила меня, сама задав вопрос:

– А какой там была жизнь во время войны?

– Трудной.

Пальцы миссис Густафсон стиснули чашку. Когда звучала сирена воздушной тревоги, ее семья пряталась в подвале. Еды не хватало, каждый человек получал одно яйцо в месяц. Все худели и худели, так что ей начинало казаться, будто они просто исчезают. На улицах нацисты наугад обыскивали парижан и, как волки, держались стаями. Людей арестовывали без причин. Или по мелким причинам, если те, например, нарушали комендантский час.

Но ведь и для подростков существует комендантский час? Для сестры Мэри Луизы, Энджел.

– А по чему вы скучаете больше всего? – спросила я.

– По родным и друзьям… – Карие глаза миссис Густафсон стали задумчивыми. – По людям, которые меня понимают. Я скучаю по французскому языку. По чувству дома.

Я не знала, что и сказать. В гостиной стало тихо. Мы с мамой забеспокоились, но нашу соседку, похоже, это не волновало, она допивала чай.

Видя, что чашка миссис Густафсон опустела, мама вскочила:

– Поставлю чайник.

На полпути к кухне мама внезапно остановилась. Она пошатнулась, ухватилась одной рукой за буфет. Прежде чем я успела шевельнуться, миссис Густафсон уже была рядом с ней. Она обхватила маму за талию и проводила обратно к стулу. Я присела рядом с мамой. Ее щеки горели, она дышала медленно, неглубоко, словно воздух не желал проникать в ее легкие.

– Все в порядке, – сказала мама. – Я слишком быстро встала. Нужно было думать.

– Такое уже случалось? – спросила миссис Густафсон.

Мама посмотрела на меня, и я вернулась на свое место и сделала вид, что смахиваю со стола какие-то крошки.

– Да, несколько раз, – призналась мама.

Миссис Густафсон позвонила доктору Станчфилду. Во Фройде взрослые всегда повторяли одно и то же: «В большом городе вы звоните доктору, но он не является, как бы вам ни было плохо. А у нас секретарь ответит уже на второй звонок, и Станч будет в вашем доме ровно через десять минут». Он принимал младенцев в трех округах – и многих из нас именно он первым держал в своих теплых веснушчатых руках.

Доктор постучал в дверь и вошел в дом со своим черным кожаным чемоданчиком.

– Вам незачем было приходить, – взволнованно заявила мама.

Она тащила меня к Станчу, стоило мне только чихнуть, но никогда не обращалась к нему по поводу своей астмы.

– Позвольте уж мне самому судить об этом. – Он мягко отвел в сторону мамины волосы и прижал стетоскоп к ее спине. – Вдохните поглубже.

Мама вдохнула.

– Ну, если это глубокий вдох…

Измерив давление, Станч нахмурился. Он сказал, что давление высокое, и выписал какие-то пилюли.

А если мама ошибалась, говоря, что это астма?

После обеда мы с Мэри Луизой растянулись на ковре в моей комнате, чтобы заняться сочинениями.

– И что тебе рассказала миссис Густафсон? – спросила подруга.

– Что война была опасной.

– Опасной? Как это?

– Враги были везде…

Я представила, как миссис Густафсон идет на работу, а улицы заполнены злобными волками. Одни из них рычали, другие пытались укусить высокие каблуки ее туфель… А она все шла и шла. Возможно, она никогда не ходила дважды одной и той же дорогой.

– Так ей приходилось прокрадываться?

– Думаю, да.

– Вот было бы круто, если бы она оказалась тайным агентом!

– Точно.

Я тут же вообразила, как миссис Густафсон доставляет послания в заплесневелых книгах.

– Кстати, о секретах. – Мэри Луиза отложила в сторону карандаш. – Я выкурила одну из сигарет Энджел.

– Ты курила в одиночку? Неправда.

Мэри Луиза промолчала.

– Неправда, – повторила я.

– Вместе с Тиффани.

Ее ответ глубоко задел меня.

– Если ты куришь, я никогда больше не стану с тобой разговаривать, – заявила я.

И задержала дыхание.

Нам обеим было по двенадцать лет, но Мэри Луиза первой обо всем узнавала. Именно от своей сестры Энджел Мэри Луиза услышала о презервативах и пивных вечеринках. Мне родители не разрешали пользоваться косметикой, и Мэри Луиза давала мне взаймы свою. Подруга была сильнее и подвижнее меня, и я чувствовала, что она быстро от меня отдаляется.

– Ну, мне все равно это не слишком понравилось, – ответила Мэри Луиза.

В течение следующих недель мама потеряла аппетит, одежда стала висеть на ней как на вешалке. Лекарства ей не помогали. Папа отвез ее к специалисту, и тот заявил, что это просто стресс. Она стала быстро уставать, и теперь папа делал сэндвичи. В День благодарения мы с ним ели за кухонной стойкой жареный сыр. И поглядывали на дверь, надеясь, что мама будет чувствовать себя достаточно хорошо, чтобы присоединиться к нам.

Папа откашлялся:

– Как дела в школе?

Я получала только отличные оценки, у меня не было парня, а Тиффани Иверс пыталась увести у меня Мэри Луизу.

– Отлично.

– Отлично?

– Все девочки у нас пользуются косметикой. Почему мне нельзя?

– Хорошеньким девочкам вроде тебя совершенно ни к чему пачкать лицо.

По большей части то, что сказал папа, не проникло в мой ум. Я не услышала его заботу, я даже не услышала, что он назвал меня хорошенькой. Я услышала только недвусмысленный запрет.

– Но, папа…

– Надеюсь, ты не станешь огорчать этим маму.

И мы оба уже в тысячный раз посмотрели на дверь спальни.

С рюкзаками на плечах мы с Мэри Луизой устало тащились домой из школы. Мы остановились на Первой улице, чтобы погладить Смоки, немецкую овчарку, прошагали мимо дома Флешов, у которых на лужайке стояли сорок семь керамических гномов, по одному на каждый год их брака. В окне углового дома старая миссис Мердок отдернула тюлевую занавеску. Если бы мы проскочили по ее лужайке, вместо того чтобы обойти ее по дорожке, она бы позвонила нашим родителям.