— Александр, — спросила она, — неужели у тебя действительно нет никакой одежды без пятен от краски?

— Что-нибудь, пожалуй, найдется.

— Ты похудел. Но выглядишь... неплохо. Не стой, однако, в дверях, лучше, если ты войдешь в дом.

Я последовал за матерью в чопорно-изысканную переднюю архитектурной реликвии, где обитали они с Айвэном в Кресчент-парке.

Мать, как всегда, была опрятна, изящна, женственна и строга на вид. Блестящие темные волосы, короткая стрижка. Осиная талия. Мне захотелось сказать ей, что я очень люблю ее, но я промолчал, потому что мать считала такие эмоции чрезмерными до неприличия.

Я с детства был приучен отцом заботиться о ней. Отец научил меня почитать мать, служить ей. И не потому, что так требует долг, а по зову сердца. Мне навсегда запомнился раскатистый, неудержимый смех отца и сдержанные, но счастливые улыбки матери. Отец жил достаточно долго, чтобы я почувствовал их общее изумление, когда мальчик, о воспитании и образовании которого они так заботились и которому старались привить умение шотландских горцев охотиться, ловить рыбу и незаметно подкрадываться к добыче, выказал первые тревожные признаки своеволия.

Мне было шестнадцать лет, когда в один прекрасный день я заявил:

— Папа, я не хочу идти в университет. (Ах, какая это была ересь!) Я хочу стать художником.

— Неплохое хобби, Ал, — сказал отец, нахмурясь.

Он давно уже не раз хвалил меня за ту легкость и непринужденность, с которыми я рисовал, но никогда не принимал моего увлечения всерьез. И так и не принял до самой своей смерти.

— Я говорю вполне серьезно, папа.

— Да, Ал.

Он не имел ничего против моей тяги к уединению. В Британии слово «бирюк» вовсе не вызывает неприятия, не то, что в Соединенных Штатах, где желание жить как все внушают детям с дошкольного возраста. Там «бирюки», как я узнал потом, это люди, у которых не все дома. Мой же образ жизни многие расценивали как оригинальный, но никто не находил в нем ничего предосудительного или ненормального.

— Как Айвэн? — спросил я у матери.

— Хочешь кофе? — сказала она.

— Кофе, яичницу, гренки... да все, что угодно.

Я спустился следом за матерью в полуподвальное помещение кухни, где приготовил и съел завтрак, отчего мое настроение и состояние заметно улучшились.

— Что с Айвэном? — снова спросил я.

Мать смотрела куда-то в сторону, как будто игнорируя мой вопрос, и вместо того, чтобы ответить на него, сама спросила:

— Что у тебя с глазом?

— Я наткнулся... Да ладно, чепуха, не имеет значения. Скажи мне лучше, здоров ли Айвэн.

— Я, э-э-э... — Мать казалась непривычно нерешительной и неуверенной в себе. — Врачи говорят, что он мог бы постепенно прийти в норму...

— Что значит «мог бы»? — спросил я.

— Он не хочет.

— Расскажи мне все подробно, — после паузы сказал я.

Возник тот неуловимый момент, когда поколения меняются местами и дети становятся на место родителей. И, может быть, это произошло с нами раньше, чем в большинстве семей, из-за того, что я сызмальства привык заботиться о матери. Когда мать вышла за Айвэна, эта привычка отошла на второй план, но теперь вновь естественно заняла свое прежнее место, возродившись с удвоенной силой.

Я сказал:

Джеймс-Джеймс Моррисон-Моррисон,

А попросту маленький Джим...

Мать засмеялась и продолжила:

Смотрел за упрямой рассеянной мамой,

Больше, чем мама за ним...

Я кивнул.

— О, Александр. — Впервые в жизни я услышал, как ее голос дрогнул, но чувства так и не прорвали плотину, что сдерживала их.

— Расскажи мне все как есть, — сказал я. Мать помедлила. Потом произнесла:

— Он так угнетен.

— Болезнью?

— Не могу понять чем и не знаю, что с этим делать. Он почти не встает с постели, не хочет одеваться, почти ничего не ест. Я советовала ему вернуться в клинику, но он ни за что не соглашается, говорит, что ему там не нравится, и доктор Роббистон, кажется, не в состоянии посоветовать ничего дельного, что помогло бы Айвэну по-настоящему.

— Ну а есть ли у Айвэна серьезная причина быть угнетенным? У него действительно так плохо с сердцем?

— Врачи говорят, для беспокойства нет никаких оснований. Они применили одно из сосудорасширяющих средств — и это все. Ну и, конечно, пока он должен принимать витамины. — Он боится, что это конец, что он умирает? Мать наморщила свой гладкий лоб:

— Он только говорит мне, что беспокоиться не о чем.

— Можно я... пойду наверх и поздороваюсь с ним?

Мать взглянула на большие кухонные часы, висевшие высоко на стене над огромной плитой. Было пять минут десятого.

— Сейчас у него фельдшер, — сказала она. — На самом деле Айвэн в таком уходе не нуждается, но фельдшера отпускать не хочет. Вильфред, фельдшер, не нравится мне, он какой-то слишком подобострастный. Спит он у нас наверху в старой мансарде, Айвэн установил там внутреннюю телефонную связь, так что в случае чего может вызвать Вильфреда к себе и ночью, если вдруг почувствует боль в груди.

— А у Айвэна бывают такие боли ночью?

— Не знаю, — неуверенно ответила мать. — Не думаю. Но, конечно, были, когда с ним случился приступ. От этого он проснулся в четыре часа утра, но тогда он подумал, что это желудок.

— Он разбудил тебя?

Мать покачала головой. У них с Айвэном были хотя и смежные спальни, но у каждого — своя. Не потому, что между ними существовало отчуждение, а просто им так хотелось.

— Я вошла к нему пожелать доброго утра, — сказала мать, — и дать ему газеты, как всегда, а он был весь в испарине и прижимал руку к груди.

— Надо было сразу сообщить об этом мне, — сказал я. — Джед передал бы мне телеграмму. Вам самим со всем этим трудно справиться.

— Приходила Пэтси...

Пэтси — дочь Айвэна. Хитроглазая. Ее главный интерес — и навязчивая идея — помешать Айвэну завещать свое состояние и свой пивоваренный завод моей матери. Документа о передаче имущественных прав Айвэна не существовало, и Пэтси, наверное, с удовольствием утопила бы меня, как потенциального наследника матери, в серной кислоте. Я же всегда приторно улыбался ей.

— Пэтси? Зачем она приходила? — спросил я.

— Айвэн был в клинике, когда она появилась здесь. Она звонила по телефону. — Мать умолкла ради пущего эффекта.

— Кому? — спросил я так простодушно, как того и ожидала мать.

Темные глаза матери весело блеснули.

— Она звонила Оливеру Грантчестеру. Оливер Грантчестер — адвокат Айвэна.