Рамель. А не то я отказался бы тебя слушать или же, выслушав...

Фердинанд. Что?

Рамель. Просил бы перевести меня.

Фердинанд. Ты все такой же, мой добрый, мой лучший друг. Так вот, уже три года как я люблю мадемуазель Полину де Граншан, и она...

Рамель. Достаточно! Я уже все понял. В нормандской глуши... вы разыгрываете Ромео и Джульетту...

Фердинанд. С тою лишь разницей, что наследственная рознь, разделявшая этих двух влюбленных, — пустяк по сравнению с той ненавистью, какую питает генерал де Граншан к сыну предателя Маркандаля!

Рамель. Но ведь через три года Полина де Граншан будет независима; она сама богата, мне это известно от Будвилей. Вы уедете в Швейцарию и проживете там, пока не уляжется гнев генерала, а в случае надобности — почтительно вынудите его признать ваш брак[7].

Фердинанд. Неужели я стал бы искать твоей помощи, если бы можно было надеяться на такую обыкновенную, легкую развязку?

Рамель. А, понимаю! Ты женился на Гертруде, на своем ангеле... который, подобно всем ангелам, превратился в... законную супругу?

Фердинанд. Во сто раз хуже! Гертруда, друг мой, это... госпожа де Граншан.

Рамель. Ого! Как же тебя угораздило попасть в такое осиное гнездо!

Фердинанд. Как вообще попадаешь во всякое осиное гнездо, — в надежде найти там мед.

Рамель. Положение весьма серьезно! В таком случае не скрывай от меня ничего.

Фердинанд. Гертруда де Мейляк, воспитанная в институте Сен-Дени[8], сначала полюбила меня, несомненно, из тщеславия; она радовалась, что нашла в моем лице богатого жениха, и сделала все возможное, чтобы привязать меня к себе, в надежде выйти за меня замуж.

Рамель. Обычная уловка всех сироток, склонных к интриганству.

Фердинанд. Но каким образом Гертруда в конце концов действительно полюбила меня? Такова уж природа этой страсти... да что я говорю — страсти? Для нее это первая, единственная и всепоглощающая любовь, любовь, которая властвует над всей жизнью и снедает ее. Когда в конце тысяча восемьсот шестнадцатого года Гертруда увидела, что я разорен, а она, как и ты, знала, что я — поэт, люблю роскошь и искусство, легкую и беспечную жизнь, — короче говоря, что я избалованное дитя... когда она узнала, что я разорен, она, ничего мне не сказав, приняла одно из тех возвышенных и постыдных решений, на которые отваживаются женщины под влиянием жгучей страсти, если они к тому же вынуждены таиться. Женщины во имя любви готовы на все, как готовы на все тираны ради сохранения власти; для женщин высшим законом является их любовь...

Рамель. Факты, дорогой мой! Ты выступаешь защитником, а я ведь прокурор.

Фердинанд. Пока я устраивал свою мать в Бретани, Гертруда познакомилась с генералом де Граншаном, который искал воспитательницу для сиротки дочери. Для нее этот старый, израненный в боях ветеран, которому стукнуло в то время пятьдесят восемь лет, был лишь денежным мешком. Вот она и вообразила, что скоро овдовеет, станет богатой, а тогда вернется к своей любви и к своему рабу. Она решила, что замужество ее пройдет как дурной сон, за которым последует радостное пробуждение. А сон этот длится уже двенадцать лет! Но ты ведь знаешь, как рассуждают женщины!

Рамель. У них свой кодекс законов.

Фердинанд. Гертруда невероятно ревнива. В награду за свою неверность мужу она требует от любовника полной верности, а так как, по ее словам, она страшно мучилась, то ей и захотелось...

Рамель. Иметь тебя под своим кровом, чтобы следить за каждым твоим шагом...

Фердинанд. Ей удалось, дорогой мой, вызвать меня сюда. И я уже четвертый год живу здесь, во флигельке около фабрики. А не уехал я отсюда на второй же день лишь только потому, что сразу же понял, что жить без Полины не могу.

Рамель. Но благодаря этой любви твое положение кажется мне, судейскому чиновнику, уж не таким плохим, как я предполагал.

Фердинанд. Не таким плохим? Да оно просто невыносимо. Ты не знаешь, каково оказаться между трех таких характеров. Полина очень смела, как и все невинные девушки, любящие идеальной любовью; они не способны видеть что-либо дурное в человеке, которого избрали в мужья. Гертруда крайне наблюдательна; нам удается скрываться лишь потому, что Полина трепещет, как бы не открылось мое настоящее имя. И этот страх дает ей силы притворяться. Но Полина только что отказала Годару.

Рамель. Годару? Знаю! Вид у него придурковатый, но это самый хитрый, самый пронырливый человек во всем департаменте. Он здесь?

Фердинанд. Обедает.

Рамель. Остерегайся его!

Фердинанд. Хорошо! Если эти две женщины, которые и без того не особенно долюбливают друг друга, узнают, что они соперницы, — дело может кончиться убийством, и, право, трудно сказать, кто из них первая схватит оружие: одна сильна своею непорочной, законной любовью; другая разъярится, увидев, как гибнут плоды долгого притворства, жертв, даже преступлений....

Входит Наполеон.

Рамель. Ты даже меня, прокурора, испугал. Нет, что и говорить, женщины сплошь да рядом обходятся дороже, чем они того стоят.

Наполеон. Дружочек! Папа и мама беспокоятся о тебе, они говорят, что надо отложить все дела, а Вернон что-то говорит о желудке.

Фердинанд. Ах ты, плут, — пришел подслушивать!

Наполеон. Мама шепнула мне на ухо: «Поди-ка, посмотри, чем занят твой дружочек».

Фердинанд. Ступай, бесенок! Беги, я сейчас приду. (Рамелю.) Видишь, она пользуется простодушным ребенком, как шпионом.

Наполеон уходит.

Рамель. Это сын генерала?

Фердинанд. Да.

Рамель. Ему двенадцать лет?

Фердинанд. Да.

Рамель. Больше тебе нечего мне сказать?

Фердинанд. Я и так уже сказал слишком много.

Рамель. Ну так иди обедать. Не говори о моем приезде, ни о том, кто я. Пусть пообедают спокойно. Ступай, друг мой, ступай.

Рамель один.

Рамель. Бедный малый! Если бы молодые люди изучили дела, которые прошли через мои руки за семь лет моей судебной практики, они убедились бы, что единственный возможный в жизни роман — это брак. С другой стороны, если бы страсть стала разумной, она перестала бы быть страстью, а превратилась бы в добродетель.