Английскую ветвь семьи основал Аарон Голдсмид, который прибыл в Лондон в 1763 году и умер восемнадцать лет спустя, оставив четырех сыновей и четырех дочерей.

Его отец Бенедикт Голдшмидт был видным членом амстердамской еврейской общины и коммерсантом, имевшим широкие связи в различных провинциях Германии. Свои Голдсмиды были во Франкфурте, Хамельне, Касселе, Гамбурге, и, возможно, Аарона отправили в Лондон, чтобы еще больше расширить эту сеть. Шаг оказался весьма удачным. Аарон открыл собственную фирму и наладил выгодные деловые отношения с фирмой «Абрахам Мокатта и сыновья», торговцами драгоценными металлами и агентами Банка Англии.

Еще раньше Мокатта вступил в партнерство с другим брокером – Александером Айзеком Кейзером, образовав фирму «Де Маттос и Кейзер». В 1787 году Ашера Голдсмида, сына Аарона, приняли туда партнером, а чуть позже он женился на дочери Кейзера. В 1799 году фирма сменила имя на «Голдсмид и Мокатта». Четыре года спустя фамилии переставили местами, и с тех пор и по сей день фирма называется «Мокатта и Голдсмид», брокеры драгоценных металлов, и ее до сих пор возглавляют представитель семьи Голдсмид и представитель семьи Мокатта.

Джордж Голдсмид, старший сын Аарона, также поступил в компанию «Мокатта и Голдсмид», но младшие сыновья Абрахам и Бенджамин проявили самостоятельность и сами стали брокерами, сначала скромного уровня с конторой в Гудманз-Филдс, потом, когда дела их наладились, в Кэпел-Корте, возле Банка. В этом им помогло наследство в 15 тысяч фунтов от голландского дядюшки и большое приданое от невест. Абрахам женился на мисс Элиссон из Амстердама, которую в тогдашних хрониках называли «дамой со значительными средствами и обширными семейными связями».

Между тем, пока Абрахам укреплял свое положение, Бенджамин едва не погубил свое. Он вступил в связь с юной и миловидной дочерью пивовара и всерьез подумывал на ней жениться. Его родные прознали об этом, отправили его в длительную поездку по Европе, а девушке предоставили солидного мужа и более чем солидный пенсион. Через несколько лет Бенджамина познакомили с Джесси Саломонс, дочерью Левьена Саломонса, вест-индского торговца. По слухам, ее приданое составляло 100 тысяч фунтов, и, по мнению современников, деньги не были ее единственным достоинством: «Мисс Джесс в самом расцвете своей юности считалась достаточно красивой, чтобы внушать родителям некоторое беспокойство относительно гармоничного сочетания ее характера с другими совершенствами, ибо она была образована лучше, нежели обычно бывает прекрасный пол, а по мыслительным способностям превосходила всех своих родных. Словом, она, можно сказать, обладала существенными преимуществами по сравнению с дамами своего времени».

Они поженились в 1787 году, и обе семьи, по-видимому, с облегчением приветствовали этот союз; однако он был обречен с самого начала и окончился трагедией.

Во время войн, последовавших за Французской революцией, правительство часто обращалось на рынок в поиске средств и однажды столкнулось с непомерными требованиями со стороны банкиров, которые так задрали проценты, что это никак не оправдывалось состоянием рынка. В 1792 году братья Голдсмид сумели прорвать этот тесный круг, выставив заявку на предоставление правительственного займа. Банкиры стали искать самозванцев и нашли не очередной банк, но брокерскую фирму, чье название мало что говорило кому-либо из них, да и вообще кому бы то ни было. Шли годы, и они захотели разузнать побольше. Поскольку банкирский сговор был сорван, предложения займов стали выдвигаться на основе большей конкуренции, и братья зарабатывали на активизации рынка. Сочетание дерзости и деловой хватки сделало их практически неуязвимыми. Когда в черный день 1793 года ценные бумаги упали почти на 4,5 миллиона фунтов, их потери составили всего 50 фунтов. Историк Лондонской биржи писал: «Они были главными баловнями фортуны, которых она особенно любила». К концу века о них говорили с таким же придыханием, как о Бэрингах[8].

Взломав спекулянтскую клику, братья Голдсмид заслужили дружбу молодого Питта, но в те моменты, когда он не входил в правительство – как, например, когда его сменил Эддингтон в 1801 году, – они почти не вели дел с государством. Кроме того, своим пренебрежением практике образования группировок с целью контроля над рынком они нажили себе немало врагов, которые и поодиночке, и, конечно же, объединившись могли принести им немало вреда. В 1795 году Голдсмиды выпустили заем на 18 миллионов, который должен был открыться для широкой публики и получил прозвище «Заем лояльности». Он открылся 1 декабря и за четыре дня превысил намеченную сумму. В 1797 году произошло массовое изъятие вкладчиками депозитов из Банка Англии, и выплаты наличными были приостановлены. Облигации упали на 47 процентов, и «Заем лояльности» был дисконтирован по ставке 14 процентов. Голдсмиды потеряли целое состояние. 1801 год тоже принес катастрофу. Они понесли большие убытки на займах и утратили поддержку правительства из-за падения Питта. В 1803 году Питт вернулся, и они получили передышку, но в 1806 году он умер, и прошло три года, прежде чем фирма «Б. и А. Голдсмид» получила еще один государственный контракт. К тому времени Абрахам уже вел дела самостоятельно.

В 1792 году Бенджамин приобрел в безусловную собственность имение на 60 акров в Рохэмптоне и построил там усадьбу в соответствии со своим, как он считал, положением в обществе. В его дни она считалась «украшением этой части Суррея». Некоторые посетители удостаивали ее сравнения с Виндзорским замком. Окрестные холмы срезали, деревья пересадили, речки пустили по новому руслу, чтобы создать нужный ландшафт. Колонны и лестницы вытесали из прочного сиенского мрамора, и гости поднимались к дому, минуя стражу из массивных бронзовых статуй. В нем было множество гостиных и музыкальных салонов, бальный зал и даже частная синагога. Обеденный зал имел размер 60 на 40 футов и царствовал надо всеми помещениями дома. Бенджамин Голдсмид был блестящим хозяином и считал гостеприимство своим призванием. Среди почетных гостей за его столом бывали Питт, Нельсон и герцог Кембриджский, а праздник, который он задал в честь победы Нельсона в битве при Абукире, вспоминали с благоговейным трепетом и два года спустя. По словам современника, все это было исполнено «в великолепнейшем стиле, превосходившем все, чего тщились добиться где-либо еще… Его усадьба восхитительно озарялась фейерверками. По всему дому разносилась музыка и шум танцев с маскарадами и проч. с перерывами на закуски, которые развлекали его гостей почти сутки напролет».

Кое-кто полагал, что его приемы – часть той цены, которую должен был платить еврей, желая удержать свое место на социальной лестнице, но он и сам нуждался в обществе, чтобы совладать со своей глубокой меланхолией, которая с возрастом только ухудшилась из-за подагры. Это был крупный, тучный, ожиревший мужчина. Под ним подгибались колени, подворачиваясь внутрь. При движении его мучила одышка. Лежа на спине, он был беспомощен, как черепаха, и ему приходилось браться за толстый шелковый шнур, висевший над кроватью, чтобы с его помощью подниматься с постели по утрам. У него было красное лицо, и ему часто отворяли кровь, что ничуть не улучшило его характера. У него случались вспышки ярости, настолько тяжелые и неуправляемые, что какое-то время бывал как бы не в себе.