К концу жизни его уже нельзя было оставлять одного. У жены были свои комнаты, и у подножия его кровати должен был спать слуга. Однако Бенджамин еще мог быть веселым, приятным, добрым и щедрым хозяином для работников, филантропом, доходившим чуть ли не до сумасбродства. Он много тратил на благотворительность, и еврейскую и христианскую поровну. Он был одним из учредителей Морского приюта[9]. Он покровительствовал искусствам и наукам, и, даже когда его тело обрюзгло, а дух омрачился, ум оставался на редкость остер, а его дом все так же был местом сказочных развлечений.

В воскресенье 10 апреля 1808 года, проведя веселый день в кругу родных и близких, он приказал приготовить ему экипаж на следующее утро, чтобы ехать в Сити, и удалился спать. Примерно в восемь часов утра он велел слуге подать ему рубашку. Слуга поспешил за ней и вернулся через минуту, но увидел, что дверь закрыта на замок и засов. Он поднял тревогу, со всех сторон сбежались слуги и дети. С трудом распахнули тяжелую дубовую дверь и увидели, что Бенджамин висит на конце своего шелкового шнура. Судебный дознаватель вынес вердикт о самоубийстве в состоянии психической неуравновешенности.

Умерев, Бенджамин оставил вдову и семерых детей. Его брак не был счастливым. Он был набожным иудеем и еще в молодости брал в поездки личного повара, отчасти потому, что был привередлив в еде, но главным образом чтобы тот готовил ему кошерные блюда. Главный раввин часто бывал у него в гостях и порой вел семейные молитвы. Бенджамин даже отвел небольшой участок у себя в поместье, где выращивал пшеницу особого сорта на мацу (пресный хлеб, который едят на Песах) для главного раввина. Но его личная жизнь, надо признать, состояла не только из молитв и размышлений, и ни религиозные взгляды, ни даже ожирение и болезни не мешали ему волочиться за молоденькими женщинами, а бывшую горничную он сделал своей любовницей. У его жены были некоторые сомнения насчет иудаизма, которые едва ли могли уменьшиться из-за его поступков, и через четыре года после его смерти она окрестилась вместе с семью детьми.

Абрахам разделял склонность своего брата к меланхолии, и какое-то время родственники не сводили с него глаз, боясь, как бы он не последовал примеру Бенджамина, но постепенно к нему вернулось прежнее присутствие духа.

В 1809 году «Б. и А. Голдсмид» успешно управились с 14-миллионным государственным займом и на следующий год объединились с банком Бэрингов, чтобы профинансировать еще один заем – в 13,4 миллиона фунтов. Он был выпущен в атмосфере бума. Затем последовал внезапный спад, и через несколько месяцев акции котировались на 3 процента ниже. Абрахам забеспокоился – у него на руках все еще оставалось акций на миллион фунтов, но пока не отчаивался, так как за его спиной стоял сэр Фрэнсис Бэринг. 11 сентября сэр Фрэнсис умер, «Бэрингз банк» вышел из игры, и тяжесть всего займа пала на Абрахама. К концу месяца акции шли еще на 6,5 процента дешевле. Банкиры, помнившие дерзость Голдсмидов в 1790-х, с мрачным злорадством смотрели на то, как он шатается под бременем. И тут на его плечи легла последняя соломинка. Ост-Индская компания разместила в его компании казначейских векселей на 500 тысяч фунтов для продажи, из которых только 150 тысяч фунтов нашли покупателя. Когда рынок начал проседать, дала отбой. Абрахам мог бы еще взять заем, чтобы преодолеть кризис, но уже не полностью владел собой. Ему казалось, что всё и вся против него. «Я отомщу, – рычал он, потрясая кулаком в адрес невидимого врага, – я отомщу!»

Его близких беспокоило его психическое состояние, и с особой тревогой за ним следила леди Эмма Гамильтон.

После гибели Нельсона в Трафальгарском сражении Эмма осталась со скромными средствами и большими долгами, и Абрахам организовал для нее заем, чтобы помочь ей справиться с временными, как он надеялся, трудностями. Трудности оказались довольно постоянными, и несколько лет спустя он снова пришел к ней на помощь: вместе с сэром Джоном Перрингом – лорд-мэром Лондона – и еще двумя-тремя влиятельными лицами Сити они решили посодействовать ей в ходатайстве о пенсионе. Правительство, похоже, сочло, что пенсион для любовницы адмирала будет плохим прецедентом. Так или иначе, Эмма денег не получила. В ее карманах опустело, и ей пришлось выставить на продажу сельский дом в Мертоне. Желающих купить его не нашлось. Эмма оказалась в отчаянном положении, и в конце концов Абрахам приобрел его за 13 тысяч фунтов. Он прекрасно жил у себя в Морден-Холл и на эту сделку, по-видимому, пошел из рыцарских побуждений. Мертон представлял собою мрачную, неприютную громаду, которая никому не принесла удачи. «Есть в этом месте что-то зловещее, и вряд ли оно когда-нибудь развеется», – сказал Джордж Мэтчем, племянник Нельсона и один из друзей Абрахама.

13 тысяч фунтов хватило ненадолго, и в 1810 году Эмма обратилась к Абрахаму за очередным займом. Он как раз занимался ее делом, когда его постиг крах. Она услышала о его невзгодах. «Надеюсь, все устроится лучше, чем он думает, – писала она 27 сентября. – Он хороший человек, жаль, что ему пришлось страдать».

На следующий день его нашли мертвым с пулей в горле.

Братья Голдсмид были первыми из евреев, кто проник в королевский круг, и в пятницу 14 апреля 1809 года Абрахам Голдсмид принимал у себя в городском доме на Финсбери-сквер трех сыновей Георга III – герцогов Кембриджского, Кумбрелендского и Сассекского – и сводил их на вечернюю службу в Большую синагогу на Дьюкс-Плейс.

Ради такого случая дело обставили особыми церемониями. Дорогу до синагоги усыпали цветами, а у дверей их встретил молодой Натан Ротшильд, один из попечителей. Это произвело такое впечатление на герцога Сассекского, что он заинтересовался еврейской историей. Впоследствии он выучил иврит и выступал за эмансипацию евреев.

Как-то раз у себя в Мордене Абрахам принимал и самого короля.

Георг III и королева Шарлотта однажды прогуливались вдоль Темзы, как вдруг заметили великолепный особняк посреди красивого парка. Узнав, что он принадлежит Абрахаму Голдсмиду, король пришел в возбуждение. «Как, моему другу Абрахаму! Я должен немедленно его увидеть. Пойдите и скажите мистеру Голдсмиду, пусть приготовит нам какой-нибудь легкий завтрак, а мы сейчас же к нему поедем».

Сначала трапеза проходила весьма неловко, ведь король сидел за столом, а Абрахаму и его семье пришлось стоять. Через некоторое время король не стерпел. «Бросьте, Голдсмид, – проворчал он, – если вы не сядете за стол, я сам встану».

Нельсон, леди Гамильтон и разные члены королевской семьи часто наведывались в Морден, но не все ценили тамошнее гостеприимство. «Не понравился мне их обед – еврейский, – написал у себя в дневнике один из почетных гостей. – Главный зал в доме очень пестрый, как и все комнаты, но безвкусный».

Лорд Нельсон как-то раз оказался за одним столом с Мозесом Монтефиоре, дальним родственником и близким деловым партнером хозяина дома, и по своему обыкновению богобоязненный Монтефиоре, невзирая ни на каких адмиралов, закончил вечер благодарственной молитвой на иврите и тянул ее строчка за строчкой, пока Нельсон сидел, потупясь, и думал, кончится это когда-нибудь или нет.