— Климову?

— Нет.

— Декану?

— Да нет, большому шефу. Ректору.

— А что, ректор заходил?

— Вчера. На Колоненко наехал, что на кафедре бардак. Мониторы, мол, стоят на списание. Давно бы списали, так он сам приказал сделать это централизованно в июне.

— И что Валентин Иванович?

— Перевёл разговор на конференцию, показал рекламу в интернете, переписку с иностранцами, презентацию компьютерную.

— Шеф обалдел, наверное?

— Не то слово. Настя говорит, улыбался! Представляешь? Хозяин увидел, что у него в хозяйстве хоть где-то порядок. Хвалил очень.

— Ну, Настя Колоненко-то может быть и необъективной, сама знаешь.

— Да… Валя, конечно, бестолковый. Такую девушку игнорирует.

— Окладникову зато совсем не игнорирует.

— А что Окладникова? Ну Окладникова. Умненькая, конечно, но молчунья. Валентину не подойдёт. Хотя кто её знает… От таких тихонь всего можно ожидать…

К собственному удивлению, Шажков обнаружил, что Символ Веры, в котором предлагается верить в Святую Троицу, воскресение и Царствие Небесное, не вызвал у него ни малейшего сомнения, которого можно было бы ожидать от современного образованного человека. Наоборот, ему казалось, что именно этого он и желал, именно это хотел читать и именно в это верить.

Ещё в XIX веке умный малый Торстейн Веблен отметил, что сомнение в Боге как источнике и первопричине мироздания прежде всего возникает у людей, имеющих дело со сложными механизмами. Даже теперь, в XXI веке, неизгладимое впечатление оставляет придуманный и сконструированный человеком механизм: например, бабушкиной швейной машинки «Зингер» или механических часов. Это рукотворное совершенство является вселенной в миниатюре, где всё действует по понятным или как минимум познаваемым законам, где каждое колёсико по воле человека восхитительно связано с другими частями механизма, где налицо торжество причинно-следственных связей, в конечном счёте приводящих к ожидаемому результату.

Но с философами не так просто — лучшие из них ведь были идеалистами. Сейчас, впрочем, есть всё и на любой вкус. Наиболее колоритными из преподавателей философского факультета, как отмечал Шажков, были последователи исторического материализма. Их холодная логика и упорные попытки сконструировать из подручных материалов сетку всеобщих закономерностей (чтобы «грубо, зримо») с привлечением «новейших достижений» математики, биологии, астрономии, физики и других наук и не совсем наук вызывала если не уважение, то сочувствие. Никакого морализаторства, никаких вечных вопросов типа «откуда» и «зачем». На кафедре такую позицию занимали старый профессор Кротов и частично сам заведующий, профессор Климов. В дискуссиях они оперировали цитатами из трудов классиков, их выступления всегда были аргументированы и наступательны, как у сектантов, зазывающих в свою церковь на улицах. Старики свято верили в то, что Бога нет, и с неподдельной досадой воспринимали любые сомнения в этом. Шажков считал эту плеяду преподавателей последними «рыцарями» исторического материализма, уважал и немного побаивался.

В противоположность старым «рыцарям» молодые доценты часто совсем не заморачивались по поводу философии, а тем более политологии, как науки. Они молились на методики. Как говаривал Валин коллега и приятель, доцент Рома Охлобыстин: «Комплект эффективных методик, два комплекта эффективных методик, сто комплектов эффективных методик — вот уже есть о чём поговорить, так и рождается философия, ха-ха-ха». Слово «Бог» Рома считал лишним в языке — как обозначающее то, чего нет.

У многих молодых преподавателей, однако, Бог не вызывал отторжения как сущность: он скорее есть, чем нет. С ним картина мира получалась более полная и органичная, но — никаких дополнительных обязательств: «Бог — это хорошо, но мы здесь ни при чём. Некогда юродствовать — дело нужно делать, господа!»

Кто-то вообще никогда не высказывался на эту тему, а доцент Маркова говорила, что в отсутствии мужчины она сама — Бог, и этому Богу в ней Валентин вполне симпатизировал.

Самому Шажкову давно уже была близка концепция, зародившаяся в русской религиозной философии в начале XX века. Суть следующая: кроме эмпирической науки, существуют ещё два уровня познания: метафизический (уровень философского обобщения — о чём и разговор) и уровень религиозной веры. Как всё получалось логично и стройно: эмпирическая наука скрупулёзно изучает окружающее и преобразует его для удовлетворения наших материальных потребностей, науку «обнимает» философия, формирующая общую картину мира, а всё это, как в эфире, «плавает» в вере, обеспечивающей прорыв к высшему знанию и придающей смысл всему происходящему.

Вера в этом случае представала как высшая «субстанция», как нечто неизведанное и желанное. Желание верить. Тоска по вере. Валентин часто ощущал это в последние несколько лет и замечал, что он не один такой, только мало у кого получается. На фоне увлечения уфологией, восточными практиками и фантастическими теориями происхождения вселенной, в ожидании великих научных открытий, призванных изменить мир, люди, стесняясь или гордясь, обставлялись подпорками из необременительных христианских ритуалов, больше похожих на суеверия.

Да что там говорить, если перед Крещением полкафедры под конец рабочего дня снялась с мест. Шли в соседнюю церковь за освящённой водой. Шажков — с полуторалитровой бутылкой из-под минералки, доцент Маркова с пластмассовой канистрой (на весь женский коллектив), профессор Хачатуров — умница и добряк — лихорадочно искал тару. Настя Колоненко, освобождая для него маленькую бутылочку из-под кока-колы (методом употребления напитка внутрь), весело смеялась, глядя на случившийся кавардак. Рома Охлобыстин язвительно шутил: «за водопроводной водичкой пошли!» Завкафедры в конце концов махнул рукой: «Чем бы не тешились..», но, впрочем, бутылочку со святой водичкой из рук Марковой потом взял.

Шажков чувствовал себя всё более некомфортно в приятном и расслабляющем «эфире веры». Внутри скреблось и толкалось, пытаясь вылезти наружу. Чтение религиозной литературы немного успокаивало и приводило в относительное равновесие.

Как человека впечатлительного и обладающего довольно тонким душевным строем Шажкова не могли не затронуть отдельные прочитанные им религиозные тексты, например, слова в Покаянном каноне (обязательном первоисточнике для любого исповедующегося), особенно музыкально звучащие и впечатляющие на церковнославянском языке:

«Воспомяни, окаянный человече, како лжам, клеветам, разбою, немощем, лютым зверем, грехов ради порабощен еси; душе моя грешная, того ли восхотела еси?»

«Не уповай, душе моя, на телесное здравие, на скоромимоходящую красоту, видиши бо, яко сильные и младые умирают…» («Надо бы Совушке прочитать…» — подумал Валя).

«Прими недостойную молитву мою и сохрани мя от наглыя смерти…»

«Да наглая смерть не похитит мя неготоваго» (здесь Валентина пробирал холод, как из могилы).