— А ты кем хочешь быть-то, — переводя разговор на другую тему, спросил Шажков.

— Ещё не решил, но скорее всего — пианистом.

Лариса Яковлевна и Совушка переглянулись и засмеялись.

— Только я бы по-другому сыграл, — раздухарившись, продолжал мальчишка.

— А как? — хором спросили женщины.

— Я бы, — Максим торжествующе оглядел всех, — оркестр сделал в два раза тише, а лучше бы совсем выключил.

— Ну-у, Максимыч, — разочарованно протянул Валентин, — во втором отделении ведь вообще фортепиано не будет, один оркестр. Если его выключить, будем слушать тишину.

— Какое прекрасное произведение мы сейчас будем слушать! — восхищенно цокнула языком Лариса Яковлевна. — Ну вы тут, мужчины, поговорите, оботрите, как говорят в современном мужском кино…

— Перетрите? — уточнил Шажков.

— Да-да, перетрите тут, а у нас с Софьей Михайловной деловой разговор есть.

— Сегодня воскресенье, — вполголоса проворчал Валентин, но его услышали: «Ай-ай, Валентин Иванович, мы же и по женским делам идем».

— Ну что, будем перетирать? — без энтузиазма спросил Шажков Максима.

— Не хочу я перетирать, — неожиданно заявил он, — и вообще, я вам соврал. Никаким пианистом я не хочу быть. Это она хочет.

— Ну а ты?

— Я хочу бизнесменом быть. А если в музыке, то только дирижёром.

— Командовать любишь?

— Люблю, но учиться надо.

— Так, может, тебе в армию? Генералом станешь.

Максим посмотрел на Валентина таким взглядом, что стало ясно: авторитет безвозвратно утерян.

— Пойду я на свое место, — сказал Максим, — можно?

— Не знаю.

— Вам же не приказывали меня стеречь.

— Нет. Ладно, валяй. Ты парень способный, не пропадешь.

Максим отошёл и тут же исчез в толпе. Шажков двинулся по анфиладе и вдруг увидел впереди себя идущих под руку Совушку с Ларисой Яковлевной.

— Милая, он любит детей, это видно. Как он Максима к себе расположил. А ведь мальчик не сахар. Непростой мальчик.

Шажков свернул в сторону и не слышал, что ответила Софья. Пройдя ещё круг, он вернулся на свое место. Скоро подошла и Совушка. Вид у неё был расстроенный.

— Что-нибудь случилось, Сова? — спросил Шажков.

— После концерта мне нужно будет с Ларисой Яковлевной уйти. По работе.

— Серьёзно? А что можно делать по работе воскресным вечером?

— Я сама виновата, — как бы не слыша Валентина, продолжала Софья, — обещала подготовить текст выступления декана на коллегии. Коллегия завтра. Материалы у Ларисы Яковлевны. Вот и весь расклад.

— А если бы ты не встретила её сегодня на концерте?

— Тогда завтра мы получили бы с ней нагоняй с очень неприятными последствиями. Извини — виновата. Исправлюсь.

— Сова, а что эта твоя начальница не может материалы по электронной почте выслать? Мы бы сейчас пошли, и я в два счёта состряпал бы это выступление. У меня ведь большой опыт. Декан твой ноги тебе будет целовать и прихваливать.

— Спасибо, Валя. Я сама в два счёта подготовлю выступление. Да и ноги предпочла бы, чтобы не декан целовал… А электронной почты у неё нет, у Кривицкой, да и вообще компьютера. Старая она.

Чуть-чуть притушили свет там, где сидела публика, выделив тем самым сцену с оркестром. Снова под аплодисменты выбежал энергичный дирижер, и через несколько секунд оркестр начал играть первые такты пятой симфонии Шостаковича. Шажков на время забыл разговор с Совушкой и весь отдался музыке. Начало пятой он ставил на уровень лучших из лучших музыкальных моментов, так сказать, «всех времен и народов». Типа всем известного «та-та-та-там», только у Шостаковича это казалось даже более современным и актуальным. Во всяком случае, более «мускулистой», мобилизующей музыки, чем эта заглавная тема первой части, Шажков не знал. Постепенно, однако, начальная тема растворилась в однообразных пассажах струнных, время от времени проявляясь, пока к концу первой части не умерла совсем. Дальше Валентин слушал спокойно и холодно, вплоть до четвертой части, где музыка снова на время приобрела ясный, энергичный, «мускулистый» характер, но на более высоком уровне, создавая ощущение эмоционального подъема, зрелости мысли, разумной логики событий. Конец произведения вызвал эмоциональное удовлетворение и чувство благодарности, сопровождавшееся, однако, и чувством досады — от неровности музыкального текста, от недостатка (по ощущению Шажкова, естественно) музыкальной, смысловой и эмоциональной наполненности как минимум в трети симфонии. Валентин вообще находил музыку Шостаковича неравноценной. А может быть, она не в полной мере соответствовала характеру Шажкова. Или он просто не дорос до неё? С последним, впрочем, Валентин вряд ли бы согласился. Он умел и привык воспринимать любое музыкальное произведение непосредственно и сразу во всей полноте ещё до включения собственного аналитического аппарата, а иногда и без включения. Первичный чувственный анализ оказывался самым глубоким и всегда подтверждался последующим умственным анализом. В юности эта особенность восприятия музыки часто мешала ему грамотно выражать свою точку зрения по поводу того или иного музыкального произведения. Так вот, музыка Шостаковича воспринималась Шажковым как «вещь в себе», она вся казалась ему отражением развития, борьбы и мучения некой личности, полностью оторванной от внешнего мира, не понимающей его и в целом враждебной ему. Он с юных лет ощутил эту особенность музыки Шостаковича. Внешнее окружение представляется в этой музыке в основном в двух ипостасях: как объект насмешки и ерничества или как источник страха и боли.

Совушка в целом соглашалась с такой точкой зрения Шажкова, только она считала, что это признак величия, а не недостаток. О, как она умела это обосновать! Валентин в музыкальных беседах с Софьей часто испытывал восхищение и злость одновременно: как если играешь с папой в шахматы и проигрываешь. В лучшие времена в своих музыкальных спорах они не щадили ни объекты спора, ни друг друга. Шажков мог ничтоже сумняшеся заявить, что Шостакович, типа, смотрит на мир из амбразуры, или что его музыка оторвана от каких-либо корней, а в ответ получить от Совушки ехидную оценку Прокофьева как шарманщика и конформиста. Оба при этом понимали, что противоположность их оценок имеет под собой реальную основу, отражая, с одной стороны, особенности музыки двух великих композиторов, а с другой — особенности их собственного мировоззрения, воспитания, даже происхождения. В то же время и Совушка и Валентин в душе признавали свои резкие оценки действительными только при наличии соответствующей противоположной резкой оценки. В общем, возня «нанайских мальчиков», не более того.

То ли музыка отвлекла Софью от неприятных мыслей, то ли она просто взяла себя в руки, но, стоя с Шажковым в очереди в гардероб, она беззаботно болтала и, как обычно, шутя строила Вале глазки. Шажков чувствовал неловкость и некую недосказанность. Задели его Совушкины слова о том, что она «отстаёт» от него. Он старался оказать ей внимание поглаживанием руки, нежным прикосновением. Потом сказал: