Я думала о молодом мужчине, которого видела в саду. Он не касался меня, но когда я глядела на него через ширму, то думала, что не стала бы возражать против это­го. Тем временем Линян умерла. Собрались плакальщи­ки. Они выражают свою скорбь, а родители рыдают от горя. Вдруг неожиданно прибывает гонец с письмом от императора. Эта часть истории мне совсем не нрави­лась. Губернатор Ду получает назначение на высокий пост и устраивает по этому поводу пир. Думаю, это был великолепный спектакль, и эта прекрасная сцена завер­шила сегодняшнее представление. Но как семья Ду мог­ла так быстро позабыть о своем горе, ведь родители Ли­нян говорили, что так сильно ее любят? Отец даже за­был поставить точку на ее дощечке, а ведь это грозило его дочери большими бедами в будущем.

Позже, когда я лежала в постели, в моей груди тесни­лись такие глубокие чувства, что я едва могла дышать.

Лаковая коробочка из бамбука

Утром я много думала о бабушке. Мне не тер­пелось увидеть вечером моего незнакомца, но я терзалась, вспоминая уроки, заученные в детстве. Я оделась и направилась в зал с поминальными дощечками. Путь был неблизкий, но я любовалась тем, что меня окружало, словно не видела это десять тысяч раз. В доме семьи Чэнь были просторные покои, его окружали большие дворы, а у края Западного озера стояли очаровательные беседки. Суровая красота каменных горок напоминала о том, что в нашей жизни важно хра­нить силу и стойкость. В искусственных прудах и ручьях нашего сада я видела широкие озера и извилистые реки. Когда я заходила в ухоженные заросли бамбука, мне казалось, что я брожу по лесам. Я прошла мимо беседки Созерцания Красоты (незамужние девушки взбирались к ней по лестнице, чтобы, оставаясь незамечен­ными, наблюдать за посетителями в саду). Оттуда я слу­шала звуки, доносившиеся из большого мира, — пение флейты над озером. Музыку как будто толкали вперед, по воде, и она украдкой перелетала через стену нашего сада и проникала во владения нашей семьи. Иногда я даже слышала чужие голоса - крики продавца, предла­гающего кухонную утварь, спор лодочников, тихий смех женщин на водной прогулке. Но я никогда их не видела.

Я вошла в комнату, где на стенах висели поминальные дощечки предков моей семьи. Они представляли собой деревянные таблички с золотыми иероглифами. Тут были мои бабушка и дедушка, их братья и сестры и бесчислен­ные дальние родственники, которые рождались, жили и умирали в доме семьи Чэнь. После смерти их души разде­лились на три части и поселились в трех разных домах: в загробном мире, в могиле и в табличке. Глядя на дощеч­ки, я могла проследить историю моей семьи дальше, чем на девять поколений. Я верила, что часть души каждого предка, запечатленная в них, помогает мне.

Я зажгла благовония, опустилась коленями на по­душку и посмотрела на два больших свитка с портрета­ми предков, висевших над алтарем. Слева был портрет моего дедушки. Он был ученым и служил при дворе им­ператора. Благодаря ему наша семья заняла высокое положение. Он подарил нам покой и богатство. На пор­трете он был изображен в праздничном наряде. Дедуш­ка сидел, широко расставив ноги. В руке он сжимал рас­крытый веер. У него было суровое лицо. Кожа вокруг глаз была испещрена морщинами - знак мудрости и тяжелых мыслей. Он умер, когда мне было четыре года. Помню, он требовал, чтобы я вела себя тихо, и с трудом терпел присутствие моей матери или любой другой жен­щины из нашего дома.

Справа на стене висел длинный свиток с изображе­нием моей бабушки. Ее лицо тоже было строгим. Она пользовалась в нашей семье и в деревне особым уваже­нием, потому что во время Переворота умерла мучени­ческой смертью. До того как ей пришлось принести себя в жертву, дедушка занимал пост в министерстве общественных работ в Янчжоу. Бабушка покинула дом семьи Чэнь и переехала в этот город, чтобы жить там вместе с ним. Мои родители не знали, что надвигается катаст­рофа, и поехали в Янчжоу, чтобы навестить родителей. А когда они прибыли туда, страну захватили маньчжурские мародеры.

Каждый раз, когда я спрашивала маму о том, что произошло, она отвечала: «Тебе не нужно это знать». Од­нажды, в возрасте пяти лет, я имела наглость спросить, видела ли она, как умерла бабушка. Мама ударила меня с такой силой, что я упала на землю. «Не смей больше заговаривать со мной об этом дне». Она никогда не била меня, даже когда мне бинтовали ноги, а я больше не спрашивала ее о бабушке.

Другие люди, однако, вспоминали о бабушке почти каждый день. Для женщины нет ничего почетнее, чем остаться вдовой и отказаться повторно выйти замуж, даже если это означает, что ей придется пожертвовать своей жизнью. Но моя бабушка совершила нечто еще более поразительное. Она убила себя, но не сдалась мань­чжурским солдатам. Она была воплощением конфуцианского идеала целомудрия. Когда маньчжуры пришли к власти, они почтили ее подвиг тем, что о нем стали рассказывать легенды и помещать их в книгах для жен­щин. Они надеялись, что их женщины тоже будут стре­миться стать прекрасными женами и матерями, чтобы воплотить собой идеал верности и родственного долга. Маньчжуры были нашими врагами, но они превозносили мою бабушку и других женщин, покончивших жизнь самоубийством, когда разразилась катастрофа. Они хотели завоевать наше доверие и сделать так, что­бы в женских покоях опять воцарился порядок.

Я положила на алтарь принесенные жертвенные фрукты — превосходные белые персики.

— Могу ли я встретиться с ним сегодня? — спросила я, надеясь, что она даст мне совет. — Помоги мне, ба­бушка, помоги.

— Я прижалась к полу лбом, взглянула на ее портрет, чтобы бабушка видела, что я говорю ис­кренне, и опять опустила голову. После этого я подня­лась, расправила полы одежды и вышла из комнаты. А мои мольбы летели к бабушке вместе с дымком благо­воний. Но беспокойство, которое одолевало меня, ког­да я вошла в эту комнату, не исчезло.

За дверью меня ждала Ива.

— Твоя мать говорит, что ты опаздываешь к завтраку, сказала она. — Дай мне руку, маленькая госпожа, я отведу тебя.

Она была моей служанкой, но повиноваться при­шлось мне.

В коридорах было шумно и тесно. В нашем доме жили 940 пальцев*. Из них 210 принадлежали моим кровным родственникам, а 330 — наложницам и их детям — все они были девочками. И еще 400 пальцев было на руках наших поваров, садовников, кормилиц, нянек, служанок и так далее. Теперь, в праздник Двойной Семерки, паль­цев в нашем доме стало еще больше. В усадьбе жило мно­го людей, и она была построена так, чтобы все они нахо­дились в надлежащем месте. Поэтому в это утро, как обыч­но, десять наложниц из нашего дома — и двадцать три их дочери ели в отдельном зале. Три мои двоюродные сестры, которым начали бинтовать ноги, были заперты в своих комнатах. Остальные женщины расселись в Весенней беседке согласно своему статусу. Моя мать занимала в комнате почетное место, потому что была женой стар­шего брата. Она и четыре ее невестки сидели за одним столом, а пять моих маленьких двоюродных сестер и их няньки — за соседним. Я и три двоюродных сестры моего возраста имели отдельный стол. Наши гости также разделились, как обязывал их возраст и положение. В углу завтракали няни и кормилицы. Они ухаживали за деть­ми, которым еще не исполнилось пяти лет.