Тут-то благоверная его и ущучила. Как она на кухне нарисовалась, так он на третьем стакане и поперхнулся.

«Двери за собой запирать надо», — советую ему про себя, но вслух ничего не говорю. Во избежание.

А благоверная уж руки в бока уткнула и ну его пропесочивать. И такой, мол, и сякой, и пропойца, и денег в дом не приносишь… Он как защиту молча баксы веером перед собой выставляет, причём все, включая сдачу, — мол, гляди, заработал, — но она оборотов не сбавляет, хотя баксы, как бы мимоходом, будто для неё это нечто само собой разумеющееся, отбирает. Так под конвоем и с нотациями и увела. Мне б такая стерва попалась, на месте грохнул бы, а он молча поплёлся что скотина безропотная. А что попишешь — таков наш расейский менталитет.

Я ещё немного поел, но пить больше не стал. Это французское пойло, что наша мачмала — то ли вино хреновое, то ли самогон слабый. Не напрасно его наши ребята между собой «курвой» зовут. Впрочем, подозреваю, его где-то под Жмеринкой варят. Либо в Польше. Поляки сейчас в этом деле мастаки, что хошь подделают, и тару и этикетку один к одному срисуют, но вовнутрь такого насобачат, что употреблять их продукцию не рекомендуется. Себе дороже — всю жизнь затем на поликлинику горбатиться будешь.

Попил я чаю, со стола убрал, а потом на мальца поглядел. Вижу, лучше парню, хоть и в той же позе лежит, но дырочками своими спокойно так посапывает. Укрыл я его одеялом, подушку под голову сунул и ушёл в другую комнату спать.

Снилось мне чёрт-те что — нечто явно неудобоваримое из разряда кошмаров, когда просыпаешься и ничего, кроме ужаса, не помнишь. Вскочил я среди ночи — и понял, почему. Дышать нечем, в горле першит, в глазах режет. Дыму — полная квартира.

Включаю свет, выскакиваю на кухню — может, что на плите забыл? Нет, здесь всё нормально, даже дыма меньше. Оборачиваюсь и вижу в другой комнате всполохи рыжего пламени, будто кто из огнемёта палит, и катится пламя по дивану такими красивыми барашками. Заскакиваю в ванную комнату, набираю тазик воды и бегом к дивану. Как плеснул, зашипело страшно, забулькало, словно там раскалённая болванка лежала. Включаю свет в комнате и вижу на полу лужи с чёрной сажей, на диване обугленные лохмотья одеяла, глубокие прожжённые ямы в велюре обивки, а посреди всего этого лежит мой малец во всё той же скукоженной позе, стонет во сне и вздрагивает. И, несмотря на грязь, чистенький он, и вроде бы нигде ожогов на теле нет. Потрогал я его — горячий, но не до такой степени, чтобы пожар здесь устраивать.

Ни хрена себе квартиранта заимел!

Пробую будить его — естественно, реакции ноль. Открываю окна, начинаю проветривать, а сам думаю: с чего бы это? Наконец, кажется, допетрил. Вероятно, это последствия его сегодняшнего действа над Верзилой. Так сказать, остаточный эффект. Либо побочный. А как убирать его, я, кажется, уже знаю. Беру лекарства, шприц и начинаю самостоятельно, как учил лечила, микстуру вливать да раствор из ампул колоть. Мазью решил не натирать, а то размажу вместе с сажей, и будет он на негра похож.

Получилось у меня посредственно — микстуры больше расплескал, чем сквозь зубы влил, а шприц два раза втыкал. Но справился всё же, и мальцу полегчало. Посмотрел я на него, как он среди мокрого пепелища посапывает, и подумал, что негоже его так оставлять. Но, с другой стороны, и мебель жалко — как-никак, а мне диван в пятьсот баксов обошёлся. Хотя… Глянул на часы — четыре ночи. Судя по времени после первого укола, до утра ничего случиться не должно. Бросил я в кресло его пальтишко (постельное бельё пожалел — нечего его сажей пачкать), а затем и самого мальца туда водрузил. Аккурат поместился. Но если и кресло возгорится — выброшу в окно к чёртовой матери и кресло, и мальца. Одним махом.

Пока всё это делал, в квартире проветрилось. Оглядел я комнату и языком прицокнул. Да, грязищи… Но убирать ничего не стал — что я, малохольный, заниматься этим среди ночи? Тут до утра не управишься. Вот если малец оклемается, его заставлю. Как нас в школе при социализме учили — сам насвинячил, сам и жуй.

Короче, спать мне хотелось, потому махнул на всё рукой и отправился досыпать.

Просыпаюсь я утром, и что же первым делом вижу? Сидит мой малец в своих обносках на стуле напротив и на меня смотрит.

— Привет, — говорю.

— Здравствуйте, — так это вежливенько отвечает он, а взгляд у него такой настороженный, что у зверька испуганного.

— Тебя как зовут? — спрашиваю.

— Пупсик.

— Как?! — отпадает у меня челюсть.

— Пупсик, — повторяет он.

Я начинаю хохотать, но тут же обрываю смех, вспомнив, какой фамилией самого предки наградили.

— А по-настоящему?

— Это как? — удивляется он.

«По паспорту», — чуть было не ляпнул, но вовремя остановился. Откуда у мальца паспорт — на вид-то ему лет десять, не больше.

— По свидетельству рождения, — подсказываю.

— Не знаю…

— Мать-то с отцом как тебя называли?

— Я их не помню, — спокойно отвечает он. Беспризорники, когда так отвечают, обычно начинают носом хлюпать. А этот — нормально себя ведёт, безразлично и даже равнодушно.

— Ладно, — встаю с постели. — Пупсик, так Пупсик. А меня — Пес… — тут я спохватываюсь. — Борис Макарович.

И в груди так это теплеет, гордость некая появляется, что наконец меня хоть кто-то по имени-отчеству величать будет.

— Красиво… — заискивающе тянет Пупсик. — Пес Борис Макарович.

— Чево?! — челюсть у меня падает во второй раз. — Не пёс я, а просто Борис Макарович! — гаркаю на него.

Пупсик втягивает голову в плечи и испуганно лепечет:

— Хорошо, Борис Макарович…

— Вот так-то лучше, — назидательно бурчу я и направляюсь в ванную.

По пути мимоходом заглядываю во вторую комнату и столбенею. И уж не помню, отваливается ли у меня челюсть в третий раз или нет. В комнате чисто и аккуратно, как не было даже до пожара. И, что удивительно, диван целёхонький, и не то, что пепла, ям выгоревших в нём нет. Как заворожённый подхожу к дивану, щупаю велюр. Приснился мне ночной пожар, что ли? И тут замечаю, что там, где ночью ямины выгоревшие зияли, ворс велюра как бы короче, словно вытерт задницами, хотя кто и когда это мог сделать, если я диван всего полгода как купил, а гостей не больно-то жалую?

— Вы не беспокойтесь, Борис Макарович, — извиняясь, говорит за спиной Пупсик, — к вечеру отрастёт. Только… Только я вас очень прошу, не выгоняйте меня. Я вам полы мыть буду, стирать, помогать… — А голос у него надтреснутый, исстрадавшийся, а к концу вообще плаксивым становится.

— Отрастёт… — обалдело шепчу я, осторожно провожу рукой по проплешине, а затем машинально тру подбородок. Ощущение почти идентичное, что по бороде небритой, что по «отрастающему» ворсу велюра. — Ладно, посмотрим, — не глядя на Пупсика, бурчу, то ли отвечая на его просьбу, то ли по поводу «зарастания» проплешин на диване. И плетусь в ванную.