Мундеркинген. Снова разболелось левое бедро, меня это злит, до сих было все как-то было ничего. Здесь базар и ярмарка скота, повсюду крестьяне в резиновых сапогах, свиновозки, коровы. Я покупаю себе шапку – шлем с защитой для лица, он мне немного маловат и выглядит к тому же на редкость отвратительно. Потом еще кальсоны. За деревней, немного в стороне – небольшая церквушка, прямо рядом с ней трейлер – жилой вагончик на колесах. Из него вышел какой-то старик и склонился над голым, повалившимся розовым кустом. Я обошел церковь, дав небольшой крюк. Ветер кружил при этом над моей головой один-единственный лист, сорванный с дерева. Вдалеке канонада и рев истребителей, так моя мать описывала начало войны. В нескольких километрах истребитель на бреющем полете атаковал живую изгородь, изгородь открыла ответный огонь, она оказалась не чем иным, как закамуфлированными танками, которые с бешеной скоростью поворачивали в разные стороны пушки и с бешеной скоростью стреляли, в то время как истребитель продолжал их атаковать с разных сторон.

Неприглядная дорога, потом Цвифальтен, тут начинается Швабский Альб. Какая-то крестьянка принялась рассказывать мне о снежной буре, в ответ я молчал. Гайзинген, там в запущенных деревнях живут усталые люди, которые ничего больше от жизни не ждут. Снежная тишина, черные поля тихонько снова выбираются из-под снега. В Генкингене уже годами хлопают двери на ветру. Видел воробьев на навозной куче, которая уже давно остыла. Талая вода стекает мелкими ручейками в канализационный люк. Ноги идут.

За Гайзингеном опять повалил снег, и я иду в хорошем темпе, не останавливаясь, потому что, если я остановлюсь, я тут же начну мерзнуть, ведь я весь насквозь промок, а так, по крайней мере, меня греет пар. Мокрый снег бьет в лицо, а иногда и сбоку, с такой силой, что я с трудом преодолеваю сопротивление, а с подветренной стороны у меня весь бок в одну секунду оказывается облеплен снегом, как ствол у елки. Не могу нарадоваться на свою шапку. На старых коричневатых фотографиях последние навахо, сидя на лошадях, завернувшись в одеяла, двигаются сквозь снежную бурю навстречу своему концу; эта картинка не выходит у меня из головы и укрепляет мою сопротивляемость. Дорогу всю сразу замело. На трудном поле в снегу застрял трактор с включенными фарами и не может сдвинуться с места; крестьянин плюнул на все и теперь просто стоит рядом, ничего не понимая. Мы, как два привидения, обходимся без приветствий. Ну какая тяжелая дорога, и ветер бьет прямо в лицо жгучим снегом, дует все время по прямой. Идти нужно по большей части в горку, но и на спуске все отчаянно болит. Я лыжник-прыгун, совершающий полеты на лыжах, я ложусь на ветер, вытянувшись вперед, мои зрители – окрестный лес, застывший соляным столбом, лес смотрит с открытым ртом. Почему он не останавливается, кричат мои зрители. Я думаю, лучше лететь дальше, пока они не заметили, что ноги мои совсем плохи и не гнутся, так что во время приземления они рассыпятся в крошку как известь. Не подавать виду, лететь дальше. Потом я заметил крошечного виноградаря, почти карлика, на тракторе, а потом мой малыш приложил ухо к моей груди, чтобы проверить, бьется ли еще сердце. И часы, которые я дал ему, оказалось, еще идут, они тикают, сказал он. Мне всегда хотелось иметь открытку с изображением обвалившейся дамбы недалеко от Фрежюса, – из-за пейзажа. А в Вене, когда однажды на рассвете рухнул мост через Дунай, один свидетель, который собирался перейти на другой берег, рассказывал, что мост медленно опустился плашмя, как старик, ложащийся спать. Вокруг кукурузные поля, и это скорее наводит на размышления.

С правой лодыжкой у меня нелады. Если она и дальше будет так распухать, то я не знаю, что мне делать. Я не хочу идти по серпантину в сторону Гаммертингена и сокращаю путь по крутому спуску, от которого все болит. Свернул налево и при резком повороте тут же понял, что такое мениск, до сих пор я знал о нем только в теории. Я настолько драматично промок, что долго стою перед гостиницей, не решаясь в нее войти. Но нужда заставила меня пренебречь своим жутким видом. Хайле Селассие[11] был казнен. Его труп был сожжен вместе с казненной левреткой, казненной свиньей и казненной курицей. Перемешанный пепел был развеян над полями в одном английском графстве. Как это успокаивает.

Пятница, 29.11

Ночь была не очень хорошей, поэтому с утра несколько разбитый. Телефонный разговор на почте. Омерзительный кусок дороги со множеством машин в направлении Нойфры, по холмам. Скосить по полям почти невозможно. Наверху, в Бице, страшная буря, все в снегу. За Бицем, в лесу, начинается немыслимый снегопад, в лес снег заносит сверху ураганными вихрями. Я не рискую выходить на открытое пространство, там, на полях, ветер дует по горизонтали. А ведь сейчас еще не декабрь, уже много лет здесь не бывало ничего даже приблизительно похожего на происходящее. На ближайшей дороге меня подбирает грузовик, он осторожно продвигается вперед в черепашьем темпе. Мы вместе выталкиваем машину, застрявшую в сугробе. В Трудельфингене я понимаю, что дальше пути нет, сумасшедшая метель. Тайфлинген, очередная гостиница, я развешиваю свои вещи. Целый день никакого движения, простой, ни одной мысли в голове, я смиряюсь с остановкой. Город чудовищный, довольно много промышленности, унылые турки, одна-единственная телефонная будка. И к тому же безнадежное одиночество. Малыш, наверное, лежит уже в кровати, обхватив руками край одеяла. Сегодня, как я слышал, фильм будет показан в «Леопольде», в справедливость я не верю.

Суббота, 30.11

Все еще Тайфлинген. Началось все с туннеля, в котором были припаркованы машины, полиция их переписала. Мы с радостными криками промчались мимо и сделали то, чего не полагалось делать. Дома я собирался первым делом разобраться с беспорядком в машине и по дороге уже повыбрасывал немало, в первую очередь разный бумажный мусор. Неожиданно среди этого хаоса я обнаружил два полицейских журнала, а в них картинки, каких я в жизни не видел. Это были фотографии страны, при виде которой у меня перехватило дыхание. Как такие изображения могли попасть в журналы для полицейских? Я шел по этой земле чудесной дорогой среди огромных деревьев. Наверху за деревьями прекрасный дом, целый невысокий дворец, сложенный из простой коры и бамбука, но невообразимо прекрасный. Кричали попугаи, потом женщины и дети, скорлупки от съеденных кем-то орехов падали вниз. И тут я понял,