Рэндорианцы нравились Джулиану. По большей части это были простые крестьяне, возделывавшие землю так же, как делали это их деды. Наречие рэндорианцев отличалось большей мелодичностью, чем резкий, гнусавый язык земель, расположенных ближе к Таргу, язык, который, похоже, заразил почти всех их соседей. Ростом рэндорианцы превосходят большинство жителей Вейлов, и еще они любят посмеяться – конечно, когда занимаются не столь серьезными делами, как церковная служба, – да и народная музыка у них замечательная.

Получив возможность выбирать между Рэндорвейлом, Товейлом, Наршвейлом и Лаппинвейлом, Джулиан для своей миссионерской деятельности выбрал Рэндорвейл и принялся изучать его диалект. Он не жалел о своем решении – возможно, потому, что у местных жителей темнее кожа. Общаясь с ними, он почти верил, что он снова на родной планете, в одной из отдаленных частей Империи, и несет свет язычникам – неизбежное Бремя Белого Человека. Окружай его люди с таким же цветом кожи, как у него самого, он был бы лишен этой иллюзии. Тогда ему на ум шли бы всякие нежелательные мысли, например, о том, что если бы фишка легла по-другому, то нарсианцы или рэндорианцы спасали бы заблудшие души в Англии… Одним словом, мысли бы шли на ум самые неприятные.

Как и большинство в Службе, он не очень-то верил в наличие души. Он проповедовал учение Церкви Неделимого не в силу теологических причин, а только потому, что это была единственная возможность свергнуть тиранию Пентатеона. Только это открывало Вейлам путь к прогрессу – вполне достойная задача, сопоставимая лишь с тем, как владычество европейцев улучшало экономическое состояние их колоний. Здесь, в Рэндорвейле, Джулиан Смедли проповедовал совершенно искренне, делая все, что мог, на благо туземцев, по возможности стараясь не вступать в противоречие с местными законами.

Он уже ощущал приток маны. По мере того как купец повышал голос, приближаясь к кульминации, благоговение его слушателей перед Неделимым возрастало, усиливаясь виртуальностью узла, – так резонирует в соборе органная музыка.

Пурлопат’р молчал целых тридцать или даже сорок секунд. Должно быть, не в силах выдерживать напряжение, он снова тревожно зашептал над ухом у Джулиана:

– Разве не чудо то, что совершил святейший Джамбо во Флаксби четыре недели назад?

Джулиан повернул голову:

– Похоже, я о нем еще не слышал. Флаксби… это в Лаппинвейле? А что там случилось?

Глаза у паренька расширились.

– Настоящее чудо, ваше святейшество! В Лаппинвейле ведь вышел закон, по которому все преданные Неделимому караются самым жестоким образом.

– Да, я знаю. Это, конечно, тоже дело рук демонов. Но что случилось со святым Джамбо?

– Магистрат отправился арестовать его, ваше святейшество! Он захватил с собой двух солдат, и они застали святого апостола за проповедью – вроде вот этой у нас. Но святой Джамбо приказал им покаяться и наставил их на путь истинный, и – надо же! – магистрат с солдатами пали на колени и вняли словам Истинной Проповеди. А после этого они ушли с миром, вознося хвалу Неделимому!

Черта с два! Еще бы им не восхвалять…

– Святой Джамбо поистине скромен, сын мой. Он не говорил нам об этом, и я благодарен тебе за то, что ты поведал мне эту историю.

Пурлопат’р расплылся от удовольствия. Но вообще-то эта история ему нравилась не больше чем Джулиану, хоть оба понимали случившееся совершенно по-разному. Разумеется, Джамбо воспользовался харизмой пришельца и, возможно, изрядной порцией маны, ибо трое недругов представляли собой серьезное испытание даже для Джамбо. Впрочем, он не бросил свою паству, что уже значительно лучше трусливого бегства Педро! Однако новости о гонениях на последователей новой веры в Лаппинленде заставляли крепко задуматься. Организованная Пентатеоном травля ереси Неделимого началась полгода назад в Таргленде, потом распространилась на Толенд и Наршленд. Сегодня Кинулусим говорил о солдатах в округе. Неужели настал черед Рэндорвейла?

Похоже, старый пустозвон начал наконец выдыхаться. Во всяком случае, он вытер свою небритую физиономию краем одежды и перевел дух.

– Сегодня мы должны возблагодарить судьбу, братья и сестры мои! Нас почтил своим присутствием тот, кто более других достоин обратиться к вам. Я всего лишь жалкий купец, не лучше любого из вас, а возможно, и хуже. Большинство вас знают меня всю свою жизнь. Откуда этому человеку знать о том, что свято, спрашиваете вы – и вы имеете право спрашивать. Но теперь я представляю вам апостола, одного из избранных тем, чье имя нельзя произносить, избранного с тем, чтобы он вел нас к истине и спас нас от вечного проклятия. Воистину он из тех, кто спасен. Он может говорить вам истину, ибо она открыта ему. Братья и сестры мои, внемлите же словам святейшего Каптаана! – Кинулусим сомкнул руки над головой и сошел с камня-кафедры.

Джулиан расправил плечи, проверил, ровно ли свисают его рукава, и вышел из-за своего куста. Стоило ему оказаться на виду у собравшихся, как он ощутил прилив маны, напоминавший наэлектризованный воздух. Он вскочил на камень и благосклонно улыбнулся.

Каждый раз в такую минуту он думал, что бы сказал его отец, доведись ему сейчас увидеть сына – бородатого, облаченного в длинные одежды, словно сошедшего с картинки из детской библии. Этакий Моисей с Уголка Ораторов в Гайд-парке. Собственно, он хорошо представлял себе, что сказал бы его отец. Пожалуй, старший сержант артиллерии его величества Гиллеспи не пощадил бы самолюбия сына. А он сам? Что сказал бы он сам? Хочет ли он провести несколько следующих столетии толкователем гороскопов, исцеляющим хвори одним прикосновением руки?

Впрочем, сейчас не время для сомнений. Он здесь для того, чтобы творить добро. Он быстро поднял руки, сомкнув их в кольцо над головой. Народ склонил головы в ответ на благословение, так что вряд ли кто заметил его увечную руку. Он остановился на Шестой Проповеди, но прежде ему предстояло исправить небольшую теологическую ошибку, допущенную Кинулусимом.

Итак, начало стандартное:

– Братья и сестры! Быть сегодня с вами – истинное наслаждение для меня. В первый раз здесь, у Семи Камней, вас было только трое… – Он отбарабанил эту часть, а рука его уже горела.

Теперь об ошибке Кинулусима. Он замедлил речь, стараясь придать мыслям распевную плавность рэндорианского.

– Наш достойный брат Кинулусим говорил хорошо и открыл вам много великих истин. Сохраните их в ваших сердцах. Он достойный слуга Неделимого. По скромности своей он уверял вас, будто я достойнее его. Не верьте ему, пусть даже он говорил это из самых лучших побуждений. Да, я один из апостолов, но это не делает меня лучше Кинулусима – или лучше любого из вас – в глазах Господа. Неделимый избрал меня, чтобы я нес слово Его миру, не за какие-то мои достоинства. Я тоже грешен. Я всего лишь человек, как и Кинулусим… – Ну и так далее, и тому подобное.

Покончив с формальностями, он перешел к проповеди. Он репетировал ее много раз, так что справлялся без особого труда. Шестая Проповедь была его любимой, он ее почти полностью заимствовал из Нагорной Проповеди. Синтетическая теология Службы всегда заставляла его ощущать себя лицемером, но этика у них была безупречна. Он сам всю свою жизнь верил в эти принципы.