Мать увлеклась этой идеей – идеей отсутствия границ – и стала подробнее изучать жизнь шоумена из Восточной Европы, который начал свою карьеру с выступлений в бродячем цирке, а в итоге пришел к так называемым экспериментам перформативной жизни: трехлетнему молчанию, месяцу жизни обнаженным в витрине магазина и самому знаменитому опыту – индукции амнезии, а потом многолетней работе над восстановлением подробностей своей прежней жизни.

Или взять ту француженку, которая нанимала частных детективов, чтобы следить за своими любовниками, а затем создавала вокруг этого целые арт-шоу – кто демонстрировал заключения ее психиатра в некоторых самых известных музеях Европы?

Мать задумывалась о том, чтобы представить рождение ребенка как своего рода хэппенинг. Может быть, установить в студии стеклянный бассейн, предоставив публике возможность наблюдать, как она выталкивает ребенка из тела во время стоических родов в воде? Или, возможно, она могла бы рожать в анатомическом театре при больнице, в одном из учебных залов, где студенты сидели за партами и наблюдали. Представление стало бы разовым мероприятием, доступным только тем, кто мог прийти в любое время дня и ночи.

В итоге она решила, что такое представление лучше будет устроить со вторым ребенком, когда она уже будет знать, чего ожидать, так что эта идея ушла в стол, потом родился сын, а потом она навсегда оставила эту мысль.

Она смотрела на своего мальчика, игравшего на кухонном полу с металлическим устройством, в закрытом виде напоминавшем космический корабль, а в раскрытом – большой железный цветок. Мальчик чихнул и рассмеялся. Он стал ее единственным проектом. Она создала его, и теперь у нее ничего не осталось. Поддерживать его существование – вот к чему сводились теперь все ее творческие планы. Но сегодня она была полна решимости пойти дальше. Начать с самого начала. Или вернуться к основам. Какая разница.

Она приклеила скотчем к полу кухни огромные листы бумаги и вытащила из шкафа пальчиковые краски. Это было сразу после завтрака, и день выдался ясный. Мальчик, казалось, уже устал – лежал, прижавшись щекой к полу, и смотрел, как вращаются колеса поездов, когда он толкает их по рельсам, – но ему, как и ей, просто нужно было что-то новое, что-то веселое.

Она через голову стянула с него пижамную рубашку, сняла обвисший подгузник.

Хочешь порисовать? – спросила она, указывая на блюдо с красками всех оттенков. – Можешь окунуть руку, ногу.

Он двинул ногу к тарелке и вопросительно посмотрел на нее.

Да! – сказала она, улыбаясь, окунула руку в краску и похлопала по листу бумаги, чтобы показать, как это делается. Он опустил в баночку пальцы, наклонился и макнул ладони. Да! – ободряюще воскликнула она.

Его лицо засияло. Он похлопал руками по бумаге, поставил на блюдо с красками ногу, отшагнул в сторону, поскользнулся, упал и попытался встать, забрызгав щеки краской. Он смеялся, и мать тоже смеялась. Она помогла ему подняться и показала отпечатки своих рук, которые оставила у него на животике, а он окунул в краску обе руки и запустил их ей в волосы. Хорошо, сказала она, отводя в сторону его руки. Хорошо.

Мальчик, радостно визжа от восторга, забегал по кругу, тряся руками и оставляя брызги краски на стульях, на занавесках, на плите.

На бумагу, милый, сказала она ему. Весело, правда? Но только на бумагу.

Он прыгнул на блюдо с красками, прыгнул на бумагу и поскакал, как заяц, по деревянному полу, схватил полотенце и подбросил так высоко, как только смог.

На бумагу! На бумагу! – повторяла она, пытаясь его поймать, и внезапно сама поскользнулась, уцепилась за раскрытую дверцу шкафа, которая слетела с петель и осталась у нее в руках.

Мальчик теперь катался по бумаге, по краске, и хихикал. Пока она осматривала дверь и петли, мальчик вылетел в гостиную.

Нет! ласково прикрикнула она. Он смеялся, радуясь новой игре, и она сказала, с очень, очень серьезным лицом, которое должно было показать, что это очень, очень серьезная ситуация. Я не шучу. Это не игра.

Иг’а? спросил он, обнаженный, измазанный краской.

Нет, ответила она, идя к нему, нахмурив брови и сжав губы в тонкую линию. Ты весь грязный. Сиди на кухне.

Она потянулась к нему, чтобы схватить за руку, и он с криком бросился на диван, на большие подушки, зарылся в них, чтобы спрятаться.

Вымыв мальчика, она провела остаток утра, отчищая краску с пола, стульев, плиты, шкафов, ковра, дивана, пока он смотрел мультфильмы. Пора спать, сказала она себе, закончив уборку. Время сна.

Она укладывала мальчика после обеда, читала ему книжки, обнимала его и пела песенки, пока он не затихал, лежа на спинке в путанице простыней – розовые губы приоткрыты, длинные темные ресницы чуть подрагивают.

Это ее вина была в том, что он хотел, чтобы она лежала с ним рядом, пока он спит; начать с того, что ее вина была в том, что он до сих пор спал в ее кровати. Когда он был совсем крошечным, она укачивала его и кормила в любое время ночи, стоило ему заплакать. Это было так легко. Они лежали в уютной темноте, лицом друг к другу, мальчик прижимался к ее соску, его маленькие мягкие ручки касались ее груди. Пока он ел, мать засыпала, он и сам засыпал, пока ел, перекатывался на спинку, и струйка молока стекала из его раскрытого рта. Ночи были тихими и плотными, и они спали и спали, пока он вновь не просыпался. Так легко. Так мило.

Но легкое и милое перешло в дурную привычку. Надо было воспитывать мальчика, надо было силой заставить его перебраться в свою кровать, в свою комнату. Надо было не вестись на провокации, пока он плачет. Надо было кормить его, когда он проснется, а не перед сном. Не надо было обнимать и ласкать его, чтобы он лег спать. Так учили все книги. Она все сделала по-своему. Значит, винить было некого, кроме себя.

Пролежав с ним в кровати около часа, она тоже уснула. Проснулась с тяжелой головой, недовольная, измученная тяжелым грузом своих невоплощенных амбиций, своим провалом, измученная так, что с трудом заставила себя выбраться из кровати. Было уже четыре часа, день был потерян. Она охнула, пообещала себе, что завтра попытается снова, но от этой мысли стало хуже, а не лучше.

На обед она приготовила, что и собиралась – кусок индейки с тертыми овощами, жареный картофель и зеленый салат, и хотя в прошлый раз мальчику это понравилось, теперь он отказался и кричал: мака’оны, мака’оны! – пока она не смягчилась и не сделала ему макароны с сыром и горошком. Он съел чуть-чуть, а остальное сбросил на пол.

Мягкий предвечерний свет все окрашивал в печальные тона – студенистые ниточки лапши на пластиковой тарелке мальчика, горошины, закатившиеся под стул, своенравных марионеток и машинки из спичечных коробок, разбросанные возле ящиков и миски с кошачьим кормом. В такие моменты ее одиночество становилось осязаемым, как второй ребенок.

Как ей было пережить еще два, три часа? Как она могла прочитать ребенку пять книжек, придумать сказку на ночь, полежать в кровати час-два, ожидая, пока он уснет? Несмотря на дневной сон, она мучительно ощущала усталость. Чувства – просто нечто эфемерное, что проходит сквозь нас, верно? Так говорил ее муж. Мы сами выбираем, поддаваться им или не поддаваться. Она велела себе отстраниться, наблюдать со стороны за своим эмоциональным пейзажем. Она проговорила про себя фразу «эмоциональный пейзаж» и увидела там себя, серый силуэт на фоне серого неба.