– А давайте заглянем и проверим: лежит она в банке или уже не лежит? – предложил кто-то из приятелей на подходе к кондитерской лавке.

– Нет, – твёрдо сказал Твейтс. – Слишком опасно. Идём мимо, как будто ничего не случилось!

Но поравнявшись с кондитерской лавкой, мы вдруг увидели на двери картонную табличку:

Мы встали как вкопанные. Кондитерская – закрыта? Утром? Такого на нашей памяти не бывало никогда, даже по воскресеньям.

– Что такое? – спрашивали мы друг друга. – Что там?

Мы облепили окно лавки, пытаясь что-нибудь разглядеть. Миссис Пратчетт нигде не было видно.

– Смотрите! – крикнул я. – Банка с бомбами исчезла! Она была вон на той полке – а теперь там ничего нет, пусто!

– Да вон же она, на полу, – сказал один из моих приятелей. – Только она того, вдребезги… И бомбы по всему полу.

– А вон мышь, – добавил другой.

Теперь уже все всё разглядели: и осколки стеклянной банки, и раскатившиеся по полу разноцветные бомбы, и дохлую мышь посреди разгрома.

– Это она из-за мышки так перепугалась, – пробормотал третий. – Аж банку выронила.

– Что же она не подмела осколки и не открыла лавку? – спросил я.

Никто мне не ответил.

Мы отлепились от окна и побрели в школу. Все вдруг почувствовали себя не очень уютно. Лавка закрыта – это было странно и как-то неправильно. Даже у Твейтса не нашлось внятного объяснения. Все шли молча. В воздухе над нами будто носилась опасность – лёгкая, едва уловимая. Но мы все её ощущали, и в ушах что-то тревожно позвякивало.

– Видать, сильно испугалась, – проговорил наконец Твейтс и опять умолк. Все ждали. Было ясно, что сейчас медицинское светило поделится с нами своей мудростью.

– Вообще, – продолжал он, – когда хочешь вытащить из банки леденцовую бомбу, а вытаскиваешь дохлую мышь, это для всякого человека шок. Правильно?

Мы молчали.

– Правильно, – кивнул Твейтс. – А если этот человек очень старый, вот как миссис Пратчетт, и у него шок – ну, тогда понятно же, что дальше?

– Что? – замерли мы. – Что дальше?

– А вы у моего папы спросите, – посоветовал Твейтс. – Он вам объяснит.

– Объясни ты, – попросили мы.

– Дальше – инфаркт, – объявил Твейтс. – У человека останавливается сердце, и через пять секунд он умирает.

Тут у меня тоже остановилось сердце.

Твейтс ткнул в меня пальцем и сурово сказал:

– По-моему, ты её убил.

– Я?! Почему я?..

– Твоя идея, – напомнил он. – И мышку ты подкинул.

Так в один миг я превратился в убийцу.

И в тот же миг до нас долетел школьный звонок. Остаток пути мы мчались сломя голову, чтобы успеть к молитвам.

Утренние молитвы всегда проходили в актовом зале. Мы занимали узкие деревянные скамьи, расставленные рядами, а учителя восседали на сцене в креслах, к нам лицом. Мы впятером успели заскочить на свои места в самый последний момент, когда директор в сопровождении учительской свиты уже входил в зал.

Из всех педагогов Лландаффской соборной школы я помню только директора, но зато уж он запомнился мне очень хорошо; скоро вы поймёте почему. Звали его мистер Кумбс. Перед глазами всплывает картинка: надо мной возвышается огромный великан, где-то в вышине маячит лицо цвета ветчины, а ещё выше – шевелюра цвета ржавчины. Маленьким детям все взрослые кажутся великанами. Но самые великанские из всех взрослых великанов, обладающие невозможной, небывалой великанской статью, – школьные директора (и ещё полицейские). Вполне возможно, что мистер Кумбс был совершенно обыкновенным человеком, но у меня в памяти он навек остался великаном в чёрной мантии, наброшенной поверх твидового костюма-тройки.

Мистер Кумбс прошествовал на сцену, чтобы, как обычно, пробубнить привычные утренние молитвы. Но этим утром, добравшись до последнего «аминь», он почему-то не устремился немедленно к выходу вместе с вереницей учителей, а продолжал стоять на сцене. И мы поняли, что сейчас будет важное объявление.

Мы не ошиблись.

– Всем выйти и построиться на спортплощадке, – приказал он. – Книги оставить на месте. Без разговоров.

Вид у мистера Кумбса был грозный, ветчинное лицо угрожающе потемнело. Так бывало, только когда он очень сильно раздражался, и было ясно, что кому-то сейчас не поздоровится. Я сидел на скамье маленький и напуганный, впереди меня и за мной сидели рядами другие мальчики, и директор в чёрной мантии вдруг показался мне судьёй. И суд был по делу об убийстве.

– Сейчас будет выяснять, кто убийца, – шепнул рядом Твейтс.

Я похолодел.

– Уже небось и полиция тут, – добавил Твейтс. – И чёрный воронок у дверей.

Пока мы шли по коридору, в животе у меня всё крутило и вращалось, как вода в раковине с выдернутой пробкой. «Мне восемь лет, – твердил я сам себе. – Восьмилетние мальчики не бывают убийцами. Это невозможно».

На спортплощадке стояло обычное сентябрьское утро, было пасмурно и тепло.

– Построиться по классам, – командовал завуч. – Шестой класс – сюда! Пятый – сюда! В одну шеренгу! Живее, живее! Прекратить разговоры!

Мы с Твейтсом и трое наших друзей учились во втором классе, так что, когда все встали плечом к плечу вдоль краснокирпичной ограды спортплощадки, мы оказались вторыми с конца по старшинству и по росту. Я помню, что, когда мы выстроились в одну шеренгу по периметру спортплощадки – около сотни мальчиков от шести до двенадцати лет, в одинаковых серых форменных пиджаках, серых шортах, серых гольфах и чёрных ботинках, – нас как раз хватило на всю длину кирпичной ограды, которой была обнесена школьная спортплощадка со всех четырёх сторон.

– Кто там болтает? – выкрикивал завуч. – А ну-ка, тишина!

«Зачем нас сюда привели?» – гадал я. Выстроили как по линейке. Никогда такого не бывало.

Мне уже мерещилось, что из школьной двери вот-вот выскочат двое полицейских, схватят меня и закуют в наручники.

Неожиданно дверь, ведущая из школы на спортплощадку, действительно распахнулась, и появился мистер Кумбс – громадный как ангел смерти, в твидовом костюме и в чёрной развевающейся мантии, а за ним – хоть верьте, хоть нет, – не отставая ни на шаг, семенила невзрачная фигурка миссис Пратчетт!

Миссис Пратчетт жива!

Моё облегчение было безмерно.

– Она жива! – прошептал я стоявшему рядом Твейтсу. – Жива! Я её не убил!