Ссссс… хрясь! – выстреливала трость.

– Уа-а-а-а-у! – вопил Твейтс.

– Крепче! – визжала миссис Пратчетт. – Вздуйте его хорошенько! Чтоб знал! Так, так, директор, задайте ему жару!

И директор задал ему жару. Твейтс получил четыре удара, и – да, все четыре были отвешены ему в полную силу.

– Следующий! – прорычал мистер Кумбс.

Твейтс кое-как на цыпочках проковылял мимо нас, зажимая ягодицы обеими руками.

– Ой! – стонал он. – Ой-ой-ой!..

Следующий, превозмогая себя, уже двигался маленькими шажочками на расправу. Я стоял и жалел о том, что оказался в хвосте очереди. Наблюдать и ждать – наверное, это и есть хуже всего, хуже самого наказания.

Вторая экзекуция прошла в точности как первая, мистер Кумбс снова постарался. Миссис Пратчетт – тоже. Она повизгивала и требовала, чтобы мистер Кумбс всыпал покрепче, ещё покрепче, – и самое ужасное, что он явно к ней прислушивался. Он был как спортсмен, которому подбадривание трибун помогает достичь спортивных высот. В какой степени оно ему помогло, не берусь судить, но было очевидно, что сил на новые высоты у мистера Кумбса хватит.

Когда подошла моя очередь, в голове у меня уже всё кружилось и перед глазами плыл туман. Я шагнул вперёд и нагнулся. Помню, больше всего мне хотелось, чтобы в кабинет прямо сейчас вбежала моя мама. «Немедленно прекратите! – прокричала бы мама. – Как вы смеется обращаться так с моим сыном?» Но мама не вбегала и не кричала. Зато рядом кричала и верещала миссис Пратчетт – гадким, противным, визгливым голосом: «Вот он – самый наглый из всей их шайки-лейки! Задайте ему как следует, директор, чтоб неповадно было! Вот-вот, всыпьте ему покрепче!»

И мистер Кумбс всыпал. Когда первая трость обрушилась на мой зад – прогремел первый выстрел, – меня швырнуло вперёд с такой силой, что с размаху я чуть не врезался лбом в пол. Но благодаря тому, что руки мои упирались в ковёр, кое-как удержался.

Сначала я только услышал звук выстрела и ничего не почувствовал. Но уже через долю секунды мои ягодицы пронзила такая жгучая боль, что я чуть не задохнулся – точнее, я ловил воздух ртом, пытался вдохнуть, но никак: лёгкие слиплись, как сдутый шарик, и не разлипались.

Ощущение было такое, будто ко мне приложили раскалённую кочергу и ещё хорошенько придавили сверху.

Второй удар оказался больнее первого – видимо, мистер Кумбс уже как следует натренировался и набил руку, и ему удалось уложить вторую трость ровно в то место, где горел узкий след от первой. Когда трость со свистом обрушивается на здоровую кожу – поверьте, ничего хорошего в этом нет. Но когда она опускается на свежий рубец от предыдущей трости – боль просто невозможная, нестерпимая.

Третий удар показался мне даже хуже второго. Возможно, конечно, что мистер Кумбс схитрил, например, натёр трость мелом, так что после первого удара на моих серых фланелевых шортах появилась белая линия, и дальше он уже целился в неё; но так это было или нет, мне неизвестно. Сомневаюсь, что так – ведь наверняка среди школьных директоров того времени подобные уловки считались дурным тоном: во-первых, жульничать нехорошо, а во-вторых, – непрофессионально, настоящий мастер своего дела никогда до такого не опустится.

К четвёртому удару мои ягодицы, кажется, уже были объяты языками пламени.

Откуда-то издалека прилетел голос мистера Кумбса:

– Всё, убирайтесь.

Когда, зажимая ягодицы обеими руками, я дохромал до двери, из большого кожаного кресла в углу до меня донеслось то ли кудахтанье, то ли смех, и уксусный голос миссис Пратчетт произнёс:

– Вот спасибо вам, директор, вот спасибочки! Теперь никакая вонючая дохлятина в моих леденцах не заведётся, это уж точно!

В класс я вернулся заплаканный, и все таращили на меня глаза. Садиться за парту было больно.

В тот вечер после ужина мы все по очереди принимали ванну – сначала сёстры, потом я. Подошла моя очередь, я уже собирался залезть в ванну, но вдруг мама у меня за спиной испуганно ахнула.

– Что это? – воскликнула она. – Что случилось? – В ужасе она смотрела на мой зад. Сам я до этого себя не осматривал, только сейчас, извернувшись, я увидел собственную ягодицу. Её пересекали ярко-алые полоски, вокруг которых расплылся густой синяк.

– Скажи мне, кто это сделал! – потребовала мама. – Скажи мне сейчас же!

В конце концов пришлось ей всё рассказать, и три мои сестры (девяти, шести и четырёх лет) стояли рядом в ночных рубашках и тоже слушали, выпучив глаза.

Мама за всё время не произнесла ни слова. Не задала ни одного вопроса. Когда я выговорился, она обернулась к нашей няне и сказала:

– Няня, уложите детей спать без меня. Мне надо отлучиться.

Если б я знал, куда она направляется, не отпускал бы – но откуда мне было знать? Она спустилась вниз, надела шляпу и вышла из дома. Из окна моей комнаты я видел, как сразу за калиткой она свернула налево. Я кричал ей, звал, просил вернуться, но она будто не слышала. Она шла очень быстро, высоко подняв голову и расправив плечи. Судя по её виду, мистера Кумбса ждал малоприятный разговор.

Спустя примерно час мама вернулась и поднялась наверх пожелать нам спокойной ночи.

– Мам, зачем ты? – сказал я ей. – Я теперь буду глупо выглядеть.

– У меня на родине, – сказала она, – не бьют детей. И я не позволю, чтобы с тобой так обходились.

– Мам, а мистер Кумбс что тебе сказал?

– Он сказал, что я иностранка и не понимаю, как устроены британские школы.

– Он очень на тебя разозлился? – спросил я.

– Очень. Сказал, что, если мне не нравятся его методы, я могу забрать тебя из школы.

– А ты?

– Сказала, что непременно заберу, как только закончится учебный год. А на следующий год, – добавила она, – я подыщу для тебя английскую школу. Твой папа был прав. Английские школы – лучшие в мире.

– Значит, это будет школа-пансион? – спросил я.

– Да, к сожалению, – сказала она. – Мы не можем пока переехать в Англию всей семьёй.

И я доучился в Лландаффской соборной школе до конца года.

Летние каникулы – какие волшебные слова! От них радостные мурашки разбегаются по коже. Все мои летние каникулы, начиная с четырёх лет и до семнадцати – с 1920 по 1932 год, – были сплошной идиллией. Думаю, это потому, что на каникулы мы всегда отправлялись в одно и то же прекрасное идиллическое место, которое называлось Норвегией.

Мы все были чистокровными норвежцами, точнее, все, кроме наших сестры и брата по отцу (брат этот, на наш взгляд, был уже дядя, а сестра – вообще старушка). Мы говорили по-норвежски, вся наша родня жила в Норвегии, и в каком-то смысле наши летние поездки в Норвегию были поездками домой.