«Как это люди едут на войну, их там могут убить, но они везут с собой пластинки! – испуганно думала Граня. – Вот и у Ковальских есть пластинки, и у Колечкиных. Но кому ж придет в голову тащить их на фронт? Не на танцы ж едут…»

Росту был господин Орсо небольшого, широкий в плечах и кряжистый, и волосы сине-черные низким мыском у лба, коричневые маслянистые глаза и противно красные губы. Ходил медленно, тяжело, и форма хрустела, трещала на нем. Как повернул голову в сторону бегавшей туда-сюда Грани, так и присела та. Ужас, сразу прекратила бегать. Такой он был наряженный, как из сна страшного вышел. «Рагацца, рагацца». Пошел бы он… Но надо молчать, это враг, он за одно слово убьет. Не успели опомниться Таисья и Граня от нового жильца, как ночью случилась беда!

Батько Богдан, который был в дальнем рейсе, вернулся с него очень поздно.

Обычно он шел есть в летнюю кухню, потом спать. А тут видно, до того намотался в пути, что сразу прошел в дом, ломанулся в двери… Что крик пошел из дома, то еще ничего, а то, что выстрелы сразу захлопали – было жутче. До того Граня никогда так близко не слышала выстрелов – будто хлопали по забору огромные кнуты.

Выскочили Таисья с Граней во двор, а там уж солдаты тащат под руки Богдана, и тот Орсо в подштанниках, голый по пояс, с пистолетом в руках. Господи ж боже. Убьют отца.

Закричали смертно мать и дочь, кинулись к врагам. А те по-своему:

– Criminale! Criminale di guerra! Военный преступник!

Граня бросилась на шею отцу.

– Папа! У нас немцы…

– Via di qui! Прочь!

– Giurato, pelata, лысый, – Орсо показывал на лысину Богдана.

– Нет! Не солдат! – уцепилась за руку Орсо Таисья, но он живо отшвырнул ее.

Таисья упала, ударилась о кирпичный двор, застонала. Сильный, гад.

– Нет, – завизжала Граня. – Папа! Найн зольдат. Найн милитар. Арбайт! – Граня не знала итальянский, но вспомнила со школы немецкий!

– Classe operaia? Рабочий класс? – Орсо опустил пистолет.

– Арбайт, арбайт, – Граня с искаженным лицом, гладила по груди Богдана, а тот, как обычно лысый, был совсем небритый, в щетине, да и как назло, вылитый тюремщик.

В несколько секунд тишины вдруг глупая ночная птица защебетала сонную песню. Это было так странно, ведь только что выстрелы шарахнули. Но маленькая птица была живая и жила себе в гнезде, как будто войны не было.

Орсо махнул солдатам, они нехотя отпустили отца.

– Documenti, – прицыкнул Орсо.

Богдан трясущимися руками развернул из пазухи удостоверение машиниста. А там на уголке паровоз. Все понятно.

– Но милитаре, – совсем успокоился Орсо. – Машиниста, – и похлопал по плечу Богдана, которому был буквально по плечо.

И тогда они подняли плачущую Таисью, и Орсо, гад, туда же, не сам ли пихнул… А тот показал на Граню:

– Е un bel pezzo di ragazza… Intelligente.

Граня поняла, что ее навали интеллигентной. Она потом долго удивлялась, как это Орсо опомнился и не убил ни отца, ни мать. Может, это птица так подействовала? Но на самом-то деле подействовала она, маленькая смуглая девочка, которая нашла слова и заступилась за отца. Неженатый Орсо представил: если он попал в беду, и за него заступилась бы маленькая девочка, его враг пожалел бы его? Несколько раз он приходил после службы и подзывал Граню.

Богдану дали поесть, помыться, отпустили на работу, а Таисья хваталась за сердце, когда ее дочу звали к господину Орсо. Показывая на патефон, он пытался ее научить своему маршу. Она, замирая от отвращения, сжимала рот на словах про Муссолини: «За Бенито Муссолини! Хейя, хейя, алала». А потом, когда он принес ей русские слова от своего переводчика, она даже обрадовалась: там было все про юность и весну! «Юность, Юность – Весна прекрасного. Твоя песня жизни звенит и проходит сквозь все печали». «Giovinezza, Giovinezza, Primavera di bellezza, della vita nell'asprezza il tuo canto squilla e va!»

Чудные итальянские слова завораживали, да и сами фашисты уже не казались такими жуткими. Глаза же непонятного фашиста наполнялись слезами, если она хоть этот припев подхватывала. Граня написала на листочке слова своей песни. Она ее знала по Златкиной пластинке: «Солнце и ветер нам лица сожгут, закалят. Весел, и светел, и радостен будет твой взгляд. Шепот стыдливый заменит горячая речь. Нетерпеливо с тобою мы ждать будем встреч, нежных встреч. Что ж ты опустила глаза? Разве я неправду сказал? Разве устами алыми ласковых встреч не искали мы?

Что ж ты опустила глаза?»

Орсо не понимал чужих слов. Но когда она стала ему напевать мелодию, он схватился за голову – узнал мотив песни Биксио «Перле мид аморе мерью…» Захотел перевести на итальянский какую-нибудь русскую песню, но переводчик долго тянул. Вскоре итальянские части получили приказ идти дальше, и ощетиненная колонна уехала. Начались бомбежки. Русскую песню господин Орсо так и не выучил.

Как только ушла итальянская часть, в поселок стали потихоньку возвращаться сбежавшие в поисках спасения. Зима была страшно тяжелой. Припасы подъели, многое растащили во время оккупации, старое соленое сало и то кончилось в погребном хране. Приходилось искать в поле подмерзлую картошку, из нее лепешки жарить, чуть добавив муки, если была. Цветом лепешки были темно-зеленоватые, зато голод забивали. Смальца тоже не осталось, жарили на комбижире. Жалко, что просто так есть его с хлебом было невозможно.

Стали возвращаться и раненые, в школе снова развернули госпиталь. А вверху, на просторном чердаке, подлатали крышу, поставили парты, и можно уже было учиться. Все классы сидели вместе, в набивку, учителя перекрикивали друг друга. Граня, как и все писала на тетрадях из газеты, а одна была даже белой, и ей завидовали, ее тетради из кусочков старых обоев. Несмотря на головную боль от шума и крика в чердачном классе, она собиралась что было сил. Учеба ей давала надежду, что кошмар кончится и она уедет в летное. А пока учеба, дежурство в прачечной госпиталя…

Снова Гранина жизнь потекла тяжкой и мутной рекой, какой она бывала по весне у водокачки. Стираные серо-бурые бинты шевелились меж школьных яблонь, серый горячий пар с прачечной расползался не только по двору, но и по всему околотку. И он был такой липкий, что, опадая мелкими каплями, делался скользкой пленкой. Граня не удивлялась ничему, мать тоже работала на швейных мастерских, часто не приходя домой ночевать. Отец Богдан и подавно водил поезда сутками, приходил домой раз в неделю мыться и отсыпаться – и снова пропадал. Он говорил, что возит все для фронта, все для победы, но вагоны приходят в пункты назначения все в дырах, а иной раз и полстены вагона сносит бомбежкою. А тут еще резервный оборонительный отряд сделали на станции, и надо было после смены идти на учения – возили в поле за станцией. Какая ж подготовка, когда падаешь с ног долой? Богдан отругивался и старался попасть до смены.