Чулки дала простые, но покрепче, тапки смахнуть тряпочкою, хлеба с собою, сахару кусочками.

Таисья шепнула, что Богдана не надо сердить, у него билет бесплатный, как у машиниста, с работы отпросился, может, помогут ему добраться до того Красного Кута. Они сейчас собрались в Донецк с его напарником, где его посадят на симферопольский поезд, до Саратова, а там будет полегче.

– Документы проверь, которые спросить могут. А вот моя кофта старая с косынкою. Накинь, чтоб победней было. Жуликов кругом…

Богдан был и правда злой с утра. Гыркал на Граню, на мать.

– Будешь тут гостюваты, знайдешь с кем.

Граня даже удивилась – у матери не было ни друзей, ни подруг, она даже сестер своих не звала до себя в хату. Она с сестрами видалась у старой-престарой бабушки.

Дорога оказалась тяжкою. Билет не давал права сидеть на отдельном месте, все лезли куда ни попадя, по головам. Крик стоял, как на бойне, аж душу выворачивало! Да и то сказать, не на гулянку ехали, а каждый с бедой да заботой. Вагоны почти все были теплушки, а туда не сразу и заберешься: мужички еще кое-как, а женщины жалко висли на руках, болтая ногами.

Богдан пошел к машинисту, чтобы попроситься в паровоз, но тот, хоть и признал своего, отказал – боялся, что накажут. Был там и классный вагон для начальства – отец мимоходом сказал, что такой в любом поезде есть, да не про нашу честь. Они почти всегда идут пустые. Он даже поднял дочку глянуть в окошко. О-о, какие диванчики, кресла, ковры, столики, а на них еще и лампы настольные…

– Старый пульман, – вздохнул машинист, – довоенный.

– А что такое пульман?

– Потом.

А потом он показал Гране две большие марки в прозрачном пакете. На одной – сказочный вагончик, нарядный как пряник, нежно-желтый, с крышей голубого цвета. Пульман цесаревича. «Pulmanan» – написано на вагоне. А на второй – первый пассажирский паровоз «Москва-Петербург».

Повезло Машталаповым только тем, что сели они в обычный старый вагон, да и то потому, что нечаянно пролезли не в ту дверь, где пускали, а в следующем вагоне, с другой платформы. Туда протиснулся проводник, не успел, видно, закрыть.

На второй полке сидели так же, как на первой, да еще и ноги в грязной обуви свисали в проход. Вот и маячили чьи-то галоши глубокие перед ее лицом, веревкою привязаны. Ну и воняло от них! В такой-то давке еще и билеты проверяли. Граня поняла, что одна совсем бы тут пропала. И ни есть, ни пить не хотелось, все внутри сжалось и застыло.

Ехать надо было через Мариуполь, Азов, Ростов-на-Дону, Шахты, Сталинград…

Города мало чем отличались друг от друга – низкие кирпичные дома, разрушенные бомбежкой здания, кучи мусора и крестовидных заграждений. Ростов, хотя и сильно был разрушен войною, все-таки уже восстанавливали. Пожилая попутчица, у которой была родня в Ростове, рассказывала, что творилось, когда уходили немцы. Говорят, вся тюрьма была завалена трупами людей, они были и в камерах, и даже на площади перед тюрьмой, целые терриконы. А сколько угнали на каторгу! Гране было отчаянно смотреть на разорение жизни. Она привыкла, что Украйна – гордость, Украйна – житница… Она уже думала, может, зря так прикипела душой к самолетам. Может, есть более простые и нужные дела. Ей даже стыдно стало за свое хорошее платье под материной кофтою. Ее голод и усталость в госпитале ничто перед угоном в германскую каторгу.

Да, надо бы сделать так, как твердил отец: пойти работать в контору на железнодорожной станции и помочь выходить раненого Лешека… Но она ехала в далекий, никому не неизвестный Кут (кут – это значит – угол?), чтобы там искать летное училище. Чего захотела?! Нелепо. Стыдно. Так она думала. А того не понимала, что ее стремления были куда более нормальны, чем у многих других. Ведь она замахнулась на великие дела, а их у самой-то земли и не разглядеть.

Ростов был разрушенный. Но все-таки много поездов ходило через него, часто стояли, пропуская военные эшелоны. Сколько же их было… На стоянках невесть откуда брались бабки – продавали макуху серыми кусочками. Богдан сказал – отжимки от масла, абы не с шелухою, так похоже на халву, но Граня халву не помнила. Она погрызла маслянистой макухи, очень вкусно показалось. Еще приносили к поезду темные груши-дички, те, что уцелели от зимы. Но их есть отец не разрешил.

До Сталинграда немного не доехали, встали, там шел ремонт дороги, они стояли на полустанке. Потом состав несколько раз двигали, уже близко к городу. В напряженном калено-медном небе печатались не дома, а стены с дырами, как решетки. Смотреть было невыносимо. Долго стояли. Потом двинул рывком, еще, еще. Все головы отмотали: туды-сюды, туды-сюды. Перед глазами качались утомленные, потные лица. В окно вагона Граня увидела жуткую загадочную картину – вдоль путей шла бесконечная черная колонна, похожая на громадную гусеницу. А ведь люди.

– Пленных гонят, – сказал дядька в углу. – Эшелонов не хватает, так пеший. А что тут в сорок третьем было, мама не горюй! Тыщи и тыщи! Страшен вид до чего: изголодавшиеся, завшивленные, худые, как скелеты, мерли на ходу. Да я был в охране, своими глазами видел. Так пока гонишь их – трое суток без хавки. Своим нечего укусить, а тут пленные. Сейчас-то их уж мало таких. Кто помер, кого наладили на стройки родины.

Мало? Это бесконечное мрачное шествие – и это мало? Долго жалась в углу Граня, от сидения затекали ноги-руки. А ходить по вагону отец ей запретил. Потом задремала, положив голову ему на колена, застеленные тою же свернутой кофтой.

Вокзал в Саратове поразил уже тем, что он был. Пусть серый, ободранный, похожий на барак, но был. И окна в нем большие, неразбитые. И рядом в сером рассвете по-домашнему толклись люди в фуфайках, длинных мятых одеждах, в пиджаках и платках. Посадив дочку рядом с громкой семьею татар, Богдан нырнул внутрь вокзала. Не сразу, но узнал, что дальше им ехать на поезде не выйдет, а надо на попутной машине, до Кута.

Пожевавши хлеб и попив воды из колонки, суровая Граня была к бою готова. Прибаливала спина, ноги как-то плохо слушались, но в целом живая. Она несколько раз вздохнула глубоко, повеселела. Татарская мамка поглядела, как она сидит одна на ящике и дала ей странную лепешку, без соли, без сахару. Но очень вкусная лепешка, маслянистая. Мамка была полная, в синем балахоне, оплечье и низ отстрочены красным сукном. Мамка ласково улыбалась ей, кивала, обводя рукою своих черненьких детей и указуя на Граню. Из чего Граня решила, что ее приняли за свою. Смешно.

И вот они с Богданом с трудом влезли в грузовик с какими-то тюками, может, какое обмундирование или что тряпичное. Грузовик повез их в Красный Кут. И ехали-то часа два, но в кузове сильно подкидывало, набилось пылюки, и даже в волосы, так что прибыли они вполне потрепанные. Надо было идти ногами к счастью или к несчастью.

Сердце Грани мучительно медленно билось, руки заледенели.

– Хиба ты хвора? – нахмурился Богдан. – Така зелена.

– Нет, просто я это… Боюсь.

Дорогу им указал молоденький милиционер. Корпус училища на улице Авиационной был просто домиком в поле. Неподалеку стоял памятник самолету, то есть старый самолет, отлетавший свое. Его марку Граня не знала, но, наверно, это был тот неуклюжий самолетик, на котором, по словам милого Лешека, «летали бабы» и их быстро сбивали. Какие там гидросамолеты! Подошел пожилой человек в форме и спросил: