Через пару недель размолвка с женой настолько психологически вымотала Геннадия, что он стал под разными предлогами задерживаться на работе, все чаще ловил себя на мысли, что больше не любит Полину. Ну и в конце концов снова сошелся с Катрин. Только теперь он таскался к ней не за сексом и даже не за душевным теплом. Геннадию казалось, что его привлекает не столько Катрин, сколько ее квартира — а точнее, тот уголок, где он может отдохнуть — полежать в ванной, посмотреть телек, наконец, поспать и какое-то время не думать о своем семейном несчастье. Влечения к француженке он мог достичь теперь не иначе, как осушив полбутылки коньяка или выкурив хороший косяк травы. В некоторые такие моменты Каурову даже хотелось жениться на Катрин и уехать с ней в теплую Францию — страну развитого капитализма. Он все чаще стал заговаривать с девушкой на эту тему. Впрочем, Катрин даже в пьяном и обкуренном виде не говорила ни «да», ни «нет». Связь, установившуюся между ними после скандала с Полиной, нельзя было назвать ни романом, ни близостью. Это было то, что в милицейских протоколах обозначается словом «сожительство». Каурова такие отношения вполне устраивали, а вот Катрин со временем поскучнела. Она стала уклоняться от выполнения интимных обязанностей, притом что Геннадий не особенно ей этим и досаждал. А в один прекрасный день и вовсе отказалась впустить его к себе в квартиру:

— Идьи к жене. С тобой было хорошо. А тепьерь ты мне надоел.

Услышав такое, Геннадий рассвирепел, изо всех сил забарабанил в закрытую дверь ботинками и кулаками. Но как только Катрин пригрозила вызвать милицию, сразу же стих. Плюнул в сердцах на резиновый коврик у порога. И понуро побрел вниз по лестнице. В подъезде на стенах повсеместно красовались намалеванные подростками неприличные слова. И все они были про него — про Каурова.

В эту ночь он не поехал домой. Ночевал в машине, остановившись наугад на какой-то темной неведомой улице. Поутру появился в «Гермесе» помятый, несвежий, с щетиной на подбородке. Старался не сталкиваться глазами ни с кем, а особенно с Катрин, и даже в обед не вышел из своего кабинета. Заходили коллеги — спрашивали, все ли в порядке. Кауров едва сдерживался, чтобы не послать их подальше. А когда в конце дня к нему заглянул сам генеральный директор Кацнельсон, Геннадий был уже на грани нервного срыва. Впрочем, он заставил себя улыбнуться шефу. К счастью, тот повел речь не о внушающем тревогу внешнем облике своего заместителя, а совсем о другом — о начале массированной кампании по продвижению продукции французских косметических фирм в крупнейших российских городах.

— Кончилась, Геннадий Павлович, ваша спокойная жизнь, — заявил Кацнельсон, даже не подозревая, насколько был прав. — Отныне вам предстоит часто выезжать в служебные командировки.

Это известие пролилось бальзамом на душу Каурова, потерпевшего поражение на всех личных фронтах. Наполнить жизнь каким-нибудь новым смыслом, уехать подальше из постылого Питера и не возвращаться как можно дольше, глотнуть свежего провинциального воздуха — что может быть здоровее для его измотанной психики!

— Мы тут с французскими партнерами посоветовались и определили шесть наиболее важных для нас городов. Ну а откуда начинать, так сказать, экспансию — Вам, директору по продвижению, решать, — сказав это, шеф положил перед Кауровым пять страничек машинописного текста на фирменном гермесовском бланке под названием «Стратегия регионального развития в 1997 году». Геннадий пробежал документ глазами. В конце, вслед за общими тезисами «стратегии», в списке приоритетных городов значились Нижний Новгород, Новосибирск, Екатеринбург, Самара, Волгоград и Ростов-на-Дону.

Увидев среди других городов Волгоград, Кауров сразу вспомнил о странной находке в доме деда Акима. Снова вспомнил свою синюшную мертвую голову, рану на месте родимого пятна, разбитые губы Полины… И вдруг сделал открытие: а ведь тот его сон уже начал сбываться! Он нанес Полине удар наяву! Первая часть ночного кошмара оказалась пророческой. Исполнения второй части Геннадий ни в коем случае не хотел. Необъяснимый страх снова подкрался к нему. Но это был странный, зудящий, притягательный страх. Подобно человеку, который, стоя над пропастью, смертельно боится высоты и одновременно борется с желанием прыгнуть вниз, Каурову захотелось нырнуть в самый омут тайны Лазаря Черного.

— Что с вами? — обратился к нему Кацнельсон. — Мое предложение вас как будто встревожило.

— Нет, нет. Это очень своевременный шаг, — поспешил успокоить шефа Геннадий. Он действительно так считал. Где-то под Волгоградом таилась разгадка письма из дедовского тайника. И, возможно, разгадка всех этих непонятных страхов и вещих снов, отравивших его прежнюю, такую хорошую и безмятежную, жизнь. Чем сидеть, сложа руки, в ожидании новой беды, не лучше ли воспользоваться подвернувшимся случаем, отправиться в Волгоград и попытаться распутать это темное дело?

Геннадий посмотрел на шефа с благодарностью. Предложи Кацнельсон этот свой список месяц назад, Кауров долго бы над ним раздумывал. Но сейчас он решительно взял со стола маркер и очеркнул им среди других городов Волгоград, не сомневаясь, что в ближайшие дни придумает много доводов в пользу своего выбора.

Старика Каурова вешали на большой яблоне. Той, которую он в молодости сам посадил у себя во дворе на Диком хуторе…

В этих местах кроме него давно уже никто не жил. Летом 19-го года на хуторе был сильный бой. Почти все хаты разрушило артиллерийским огнем, с тех пор повсюду в высокой траве валялись лошадиные кости и ржавые гильзы снарядов. И вот, спустя десять лет, в эту глухомань снова наведались вооруженные люди. Они сразу окружили единственный целый кауровский дом. Прятались за деревьями в саду. Лязгали затворами, еле слышно переговаривались. Старик Кауров наблюдал за их приготовлениями через щель между ставнями. Потом взял со стола потертую старую Библию, присел на сундук и, перекрестившись двумя пальцами, беззвучно зашевелил губами.

… — Эй, Лазорька, пес, выходи с поднятыми руками. Мы знаем, что ты там, — крикнули из сада.

Старик усмехнулся и продолжил читать молитву. Его крестник Лазарь был уже далеко. Три дня назад тощий конь вынес обессиленного окровавленного Лазаря к Дикому хутору. Старик напоил его калмыцким чаем, промыл рану травяным отваром.

Лазарь был последним в роду и, наверное, поэтому таким везучим. Еще шесть лет назад в здешних краях о его везении ходили легенды. Малочисленная Лазорькина банда из таких же, как он, молодых казаков, появляясь то тут, то там, дерзко нападала на обозы с зерном, поджигала станичные и хуторские советы, убивала из засад красноармейцев и активистов коммуны, калечила обобществленный скот и всякий раз уходила от устраиваемых облав. Сперва эту ватагу водил Буянов-старший, но его настигла красноармейская пуля. После этого осталась в банде одна молодежь, большинство из парней подались в лес, не желая идти в Красную армию. Ну а там, в лесу, сама жизнь и необходимость добывать пропитание сделали их лихими людьми. А Лазарь Черный выдвинулся у них в предводители. И даже когда дружков поотстреливали, и остался Лазорька один-одинешенек, он еще несколько месяцев не унимался. Как бешеный волк рыскал по окрестным лесам и балкам, лютовал почем зря. На хуторе Романове подраненного чекиста сбросил в колодец, писарю Ващюку из Даниловской слободы отрезал голову. Тихона Речкина, сторожившего амбар с колхозным зерном в станице Малодельской, пригвоздил штыком к березе. Заговорили о том, что бандит потерял рассудок. Старушки, заслышав фамилию Черный, начинали креститься. А потом Лазарь вдруг исчез. Шли годы, шла коллективизация, шли на Восток эшелоны с раскулаченным народом. Стали люди Лазорькины «подвиги» забывать. А он возьми да и объявись снова спустя шесть лет на заброшенном хуторе, истекающий кровью и все такой же везучий.