Его рана оказалась неопасна. Старик Кауров прокалил на огне сапожное шило и выковырял из Лазорькиного тела кусочек свинца. Почти сутки Лазарь, потерявший много крови, лежал в беспамятстве. В бреду звал отца. Очнувшись, с недоумением посмотрел на Каурова и спросил: «Я убил их?»

— Кого? — осведомился старик.

Но Лазарь уже окончательно пришел в себя и ответил:

— Сон дурной привиделся.

Старик так ни о чем и не спросил нежданного гостя. Сам же Лазарь о себе не шибко рассказывал. «Я теперь далеко живу, а сюда вернулся, чтобы кое с кем повидаться», — вот и все, что он счел нужным сообщить о себе.

Они простились вчера вечером за Куркиной балкой. Лазарь был еще слаб. Опершись о плечо старика, он с трудом взобрался на коня. Ударил его пятками в бока и растаял светлым пятном в темноте…

… — Христос воскресе, ад пленися, проклятая сатанинская сила победися. Аминь! — закончил вслух дед Кауров свою молитву. И закрыл глаза. В печной трубе волком завывал ветер. Вдруг раздался грохот выстрела. Пуля пробила закрытую ставню и шмякнулась в стену. Вслед за первым выстрелом загремели другие… Деревянные ставни заходили ходуном и быстро стали похожи на решето.

Внезапно стрельба прекратилась. Тотчас же по крыльцу застучали сапоги. Дверной засов вылетел с первого же удара. В горницу ввалились три человека в вылинявших гимнастерках с трехлинейками. Они дико озирались по сторонам и мгновенно наполнили дом запахом своего пота. Заметив посреди горницы дверь погреба, откинули ее, принялись наугад палить вниз из винтовок. Потом напряженно замерли над дырой в полу.

В комнату заходили новые люди. Они уже заполнили собой всю хату. Не обнаружив в погребе трупа Лазорьки, красноармейцы вспомнили о Каурове. Молча плотной стеной обступили деда, сидящего на сундуке. Потом их ряды расступились, и вперед вышел рыжий старик с маленькими злыми чуть раскосыми глазками. Лицо его было очень знакомо Каурову. Рыжий старик сходу сильно ткнул ему в челюсть стволом нагана. И тут же отошел на полшага из опасения, что Кауров забрызгает кровью ему сапоги…

— Где крестничек? — спросил рыжий.

— Не ведаю, — прохрипел Кауров, отплевываясь. Кровь сгустками сваливалась у него изо рта.

— Давно ушел Лазорька? — допытывался рыжий.

— С неделю как.

Каурову хотелось лечь и закрыть глаза. Он и врал-то нехотя. Для того только, чтобы посильнее запутать Лазорькиных преследователей.

— Пешком ушел или на лошади?

— Пехом.

— Врешь, собака! В сарае — навоз еще не застывший. На лошади он. Правду говори.

Кауров молчал.

Тогда рыжий снова ударил его. На этот раз в ухо. Кауров упал с сундука. Его подняли за шиворот. Рыжий пытался докричаться до него, продолжая наносить удары. Кауров почти не чувствовал боли. Вот только все силы куда-то ушли, а в ушах стоял звон. Сквозь этот звон до него долетели слова.

— Кончай, Филат. Ничего он тебе не скажет. Али не видишь?

В этот момент Кауров вспомнил рыжего старика. Это был даниловский, родом из хохлов, родственник казаков Рогачевых, живших в станице Островской. Семья Рогачевых в годы гражданской войны сразу встала на сторону красных и устанавливала в округе советскую власть. Два брата Николай и Степан были красными командирами, а в слободе Даниловке, населенной выходцами с Малороссии, жила их родня. Там же нынче находился красноармейский штаб, рассылавший по всей округе отряды по борьбе с казачьим бандитизмом. Вслед за этими отрядами тянулись обозы с даниловскими бабами и мужиками. Они вывозили из хуторов и станиц отобранное у семей казаков-контрреволюционеров имущество, оседавшее потом в хозяйствах украинцев. Рогачевский родственник дед Филат был у этих обозников из Даниловки вроде интенданта… При других обстоятельствах Кауров удивился бы, чего это Филат стал у красных за главного. Но теперь даже на то, чтобы удивляться, у него не было сил.

Еле живого Каурова подхватили под руки и выволокли из хаты. На улице шел сильный дождь. Крупные капли били в лицо, рубаха вмиг превратилась в мокрую тряпку. Двое мужиков в шинелях оттащили Каурова к старой яблоне и оставили там. Сами, сгибаясь под дождем, ломанулись к сараю через посадки огурцов. Кауров постоял немного, опершись руками об яблоневый ствол. Потом медленно осел в холодную лужу. Ему хотелось только одного — чтобы все поскорее закончилось.

Красноармейцы вернулись из сарая с разрубочным чурбаком и испачканной давно засохшим навозом старой веревкой. Один из них влез на чурбак, стал привязывать ее к самой толстой ветке.

— Ну, молись, дед, — шепнул другой. — Сейчас с ангелами увидишься.

Каурова поставили на чурбак. От размокшей петли пахло лошадью. Дождь смывал кровь с разбитого лица старика. Двое красноармейцев поддерживали его под руки. Кауров хотел посмотреть на небо, да не успел. Чурбак выбили у него из-под ног. Дерево сильно тряхнуло. Раздался жалобный скрип. Последним, что старик Кауров увидел в своей жизни, были падающие в грязную лужу большие красные яблоки.

Геннадий Кауров ехал в поезде и смотрел на припорошенную снегом степь. За окном, насколько хватало глаз, простиралась холодная даль, кое-где разорванная оврагами. От этого однообразного пейзажа Каурова клонило в сон. А кроме того, ему, столичному жителю, привыкшему передвигаться в узких, худо-бедно снабженных комфортом пространствах, безбрежные донские просторы внушали тревогу. Когда вокруг тебя одна только голая степь и в ней даже спрятаться негде, возникает ощущение, что всем твоим городским достижениям — грош цена. Должно быть, примерно так чувствует себя на плоту в океане какой-нибудь чудом спасшийся после кораблекрушения пассажир первого класса.

Кауров задернул штору на окне. И почти любовно посмотрел на громоздящийся на столике натюрморт. Наполовину початая бутылка «Белого аиста», две плитки швейцарского шоколада, упаковка крекеров, сырокопченая колбаска, равно как и купленный на станции Лиски жареный цыпленок с румяной корочкой, радовали глаз, напоминали об иной, куда более приятной реальности. Глядя на это маленькое изобилие, было совсем нетрудно представить себя главвоенмором товарищем Троцким, разъезжающим в бронированном спецвагоне по фронтам Гражданской войны. Тем более, что фронты эти где-то в здешних местах и проходили. «Удивительное дело, — подумал Геннадий, — столько лет минуло, а на Дону теперь снова контрреволюция. Только с обратным знаком».

Волгоградская область, как и весь Юг России, входила в так называемый «красный пояс». А красных Кауров, после того как в стране началась перестройка, очень не любил. Людей, сочувствующих коммунистам, он считал упертыми и неумными. Вот из-за таких, из-за всей этой огромной закостенелой массы народа, привыкшей жить по старинке, реформы в стране, по мнению Каурова, и шли слишком медленно. Согласно результатам всех последних выборов, враги реформ составляли подавляющее большинство населения Волгоградской области. И, следовательно, попадались Геннадию повсюду. Он с любопытством вглядывался в их лица на станциях. Эти враги большей частью были неважно одеты. С плохими зубами. Зычно разговаривали и лузгали семечки. Они встречали и провожали своих родственников, путешествующих плацкартными вагонами. Пытались продать пассажирам поездов пирожки, малосольные огурцы и пакеты с вареной картошкой…