Герт лежит на боку, уйдя головой в подушки, словно погибающая старая птица, которая всё реже пытается поднять голову. Всякий раз его стоны, которые долго продолжаются и наконец переходят в жуткие всхлипы, вызывают у меня эту картину. Но остается только смотреть. В этом есть что-то недостойное. Несколько раз я выхожу и вхожу туда снова. Через полтора часа Нико наконец зовет меня. Я констатирую смерть.

Раньше, когда я только начинал здесь работать, мне было очень трудно подтверждать наступление смерти. Не «как это определить?», но «как вести себя после этого?». Как правило, всё происходит следующим образом: медбрат по телефону сообщает мне, что мефроу А. умерла, и спрашивает, не зайду ли я. Я научился спрашивать, присутствует ли там семья, потому что от этого зависит, как именно войду я в палату. Достаточно и одного раза, если однажды внезапно влетаешь к умершей и еле удерживаешься, чтобы не сказать: «А я и не знал, что ей плохо».

Чаще всего находишь там одного или двух человек, которые как-то неуверенно всхлипывают, или целуют умершего, или печально берут его руку, или переписывают из его записной книжки номера телефонов, по которым нужно будет теперь позвонить.

Входя в палату умершего, не нужно сразу же пожимать руки, иначе может возникнуть подозрение, что ты спешишь выразить им сочувствие, еще даже не удостоверившись в наступлении смерти. Так что понимающе киваешь головой и подходишь к постели. Прикладываешь к груди стетоскоп и внимательно слушаешь. Иногда даже слышишь что-то, как если бы где-то далеко-далеко, в какой-нибудь потаенной комнате пустого дома вода еле-еле текла из крана, но обычно – это Вечное Безмолвие, которое царит в навсегда покинутом здании.

Потом вынимаешь из ушей трубки стетоскопа и отчетливо произносишь заключительную фразу, форма которой куда важнее, чем содержание. Сказанной со всей решительностью фразы «поезд ушел» будет вполне достаточно, тогда как еле слышное «нет никаких сомнений, он уже умер» может вызвать настоящую панику. Ибо хотя каждый примерно знает, что ты сейчас скажешь, на тебя часто смотрят с таким ожиданием, что новички или неисправимые дилетанты стушевываются и констатацию смерти принимают за решение относительно смерти.

Наш более молодой коллега Де Гоойер принадлежал как раз к их числу. Он всегда просил семью позволить ему побыть одному возле умершего и проводил четыре-пять тестов, из которых особенно тест на реакцию зрачков считал абсолютно надежным. Потом ему требовалась пара секунд, чтобы наспех сказать близким что-нибудь вроде «да, действительно умер» и наконец взяться за самое важное – бумажную писанину.

Именно он, смертельно бледный, ворвался как-то в кабинет Яаарсмы с известием, что мефроу Сандерс, смерть которой он констатировал утром, в морге, когда открыли холодильник, «вдруг лежала совсем иначе, чем раньше».

– А была ли она теплой на ощупь? – начал Яаарсма, который знал, что в первой половине дня ее должны были переодеть в другое платье, на что Де Гоойер явно не обратил внимания.

– Не знаю, – сокрушался Де Гоойер, – но что теперь делать? Боже мой, что теперь делать?

Яаарсма призвал его успокоиться.

– Дорогой друг, прежде всего садись. Беспокоиться нужно начинать только тогда, если позвонят из холодильника морга, но даже в этом случае следует рассмотреть возможность внезапной реинкарнации, прежде чем у тебя возникнут сомнения. Вопрос Де Гоойера: «А разве там есть телефон?» – даже для Яаарсмы был уже чересчур. В конце концов покерно-каменное лицо его смягчилось, и он избавил Де Гоойера от кошмара.

Не успел я удостоверить смерть Герта, как Нико заявил: «Если бы я был на его месте!» И конечно, так громко, чтобы и Рене это услышал. Мы спускаемся на два этажа, чтобы сообщить о смерти Герта старому Стеенфлиту. Старик представляет собой настолько жалкое зрелище, что едва ли в нем найдется место для нового горя. Пусть уж Нико сам возьмется за это.

Часам к пяти я вновь поднимаюсь к Герту, чтобы увидеть, как одели усопшего. Он выглядит уже несколько лучше. Пропал синюшный оттенок, нет следов пота, но лицо бледное и словно из воска. До чего горькая смерть! В последние дни у меня было чувство, словно он, спотыкаясь, бредет вслепую с черепками в руках. Сначала он по-детски подшучивал над своей опухолью, словно дело разыгрывалось в Мадюродаме[11]. Но нельзя безнаказанно выходить навстречу Смерти, не имея другого оружия, кроме перевернутого бинокля. Хорошо же я всё это понимаю! Чужую смерть умирать легко.

В перерыве на кофе мы с Яаарсмой и Де Гоойером смотрим видео, предлагаемое одной фармацевтической фирмой. Речь идет об имплантации протеза бедра.

Первая сцена: старая, увядшая, полная женщина с трудом передвигается в своей квартире в мансарде. Она возится со своими растениями. Стеная и охая, она ковыляет в кухоньку, чтобы налить воды в лейку. Звонок в дверь.

– Ага, вот и Раскольников, – радостно комментирует Яаарсма.

Тридцать две минуты спустя, после потоков крови, циркулярной пилы, ударов молотком, лоскутьев мяса и йода, мы снова сидим в квартире под крышей, с домашними растениями и лейкой. Женщина уже почти не стонет и совсем не хромает.

– О медицина, гора родила мышь…[13]

– Не скажи, – говорит Яаарсма, – протез бедра на несколько лет продлил карьеру Сэмми Дэвиса[14], хотя для тебя это, возможно, и не очень убедительно. С твоей точки зрения, такая операция должна была бы привести как минимум к тому, чтобы Платон написал лучшее продолжение Государства, чем Законы.

Де Гоойер хочет что-то сказать как раз в ту минуту, когда меня вызывают к мефроу Малефейт. Она снова захлебывается, уже в который раз, но сейчас это серьезно. В горле у нее клокочет и булькает, словно в кастрюле, стоящей на большом огне. Нечего и надеяться помочь ей отсасыванием. Делаю ей укол морфина, и вскоре после этого она угасает. Боюсь, кто-нибудь из присутствующих в ближайшие минуты скажет что-то не то, «не то» – вроде чересчур громких слов о том, что, мол, нужно жить дальше; или же чересчур пышно окутает флёром случившееся, тем самым отводя смерти слишком уж много места. Уходящая должна иметь возможность выбрать свой собственный курс, и чтобы ей не мешали окрики ни с того ни с другого берега.

Часто мы задаемся вопросом, что, собственно, происходит в умирающем? Иногда ничего, думаю я. На прошлой неделе мефроу Фредериксе умерла так: медсестра поправляет ей прическу и просит немного нагнуться вперед, чтобы расчесать ей волосы сзади. Старая дама наклоняется, может быть, чуть больше, чем нужно. «Теперь выпрямитесь, пожалуйста», – говорит медсестра, опасаясь, что женщина может упасть. Но та уже умерла.