А теперь, в довершение всего, эта страшная бумага, и он слишком хорошо знал, что означает ее немногословное содержание.

Ему было страшно, и это было не в первый раз. Он миновал поворот на Мариель и, сам того не замечая, поехал дальше, в Баракоа. Поселок, как всегда в последнее время, был погружен в темноту и казался заброшенным, словно обитатели покинули его после бомбежки. Доехав до пляжа Гавана, он припарковал джип напротив одного из тех бунгало, которые, наверное, были роскошными пятьдесят лет назад, когда у кубинцев еще были мечты, деньги и желание жить. Выключил двигатель. Съежился, словно хотел стать невидимым. Он знал, что где-то рядом патруль. Пограничники бодрствовали днем и ночью, даже такой ночью, как эта. Солдаты не разрешали находиться на пляже после захода солнца. В прежние времена на берегу можно было сидеть до рассвета. Но однажды это, как и все остальное, стало преступлением. Любой пустяк был преступлением.

Раньше многие уплывали отсюда на лодках или даже на самодельных, но хорошо сделанных плотах. А иногда даже на яхтах. Они бежали на север. Интересно, все земли обетованные находятся на севере? Наверное, поэтому красные намагниченные стрелки компасов указывают на север. Наверное, поэтому Полярная звезда ведет не на юг, не на восток и не на запад. Магнитное притяжение, звезды — все это северные дела. Теперь это стало сложно, если не сказать невозможно, чистое самоубийство выйти на лодке с одного из этих пляжей. Затем и существовали береговые патрули и, что еще хуже, морские пограничники на катерах и с приказом задерживать, стрелять и топить.

Хуан Милагро вспомнил годы, когда люди спокойно прощались в небольшой гавани на пляже Голливуд. Ему было лет одиннадцать-двенадцать. Мальчишка, который едва ли понимал, почему столько людей вдруг решили пуститься в открытое море. После уроков он проводил день, болтаясь по безымянным и одинаково неприглядным пляжам в округе. Те, кто уплывал, предпочитали делать это на закате, чтобы избежать долгих часов пребывания под палящим солнцем. Они уплывали в Норт-Нейплс, в Майами, в Сент-Питерсберг. По крайней мере, так они говорили. Улыбающиеся, с термосами ледяной кока-колы и пива, тоже ледяного, с жареными молочными поросятами и мясными пирогами, в соломенных шляпах и темных очках, намазанные кокосовым маслом, чтобы солнце не оставило на их коже неизлечимых ожогов, которые оставляет солнце в этой части света. На яхтах играла музыка, обязательный Элвис Пресли, не менее обязательный Пол Анка, перемежаемый «ThePlatters»[7]и иногда Дорис Дэй с той изумительной песней «Что будет, то будет». И так они уплывали, когда стояла хорошая погода, в первые месяцы 1959 года. И паром «CityofHavana»[8]тогда еще ходил по маршруту Гавана — Ки-Уэст, и билет на него стоил всего семь кубинских песо (двадцать восемь, если с автомобилем). И они уплывали, словно ехали в отпуск, как будто хотели проветрить легкие, подышать морским воздухом или решили покупаться, или порыбачить, или купить дешевого товара на оптовых складах в Майами. Будто их возвращение было делом нескольких дней. Многие так и говорили, убежденно и искренне:

— Мы скоро вернемся, вопрос нескольких месяцев.

Никто тогда не думал (а если и думал, то вряд ли бы произнес это вслух), что они уезжают навсегда. На Кубе тогда еще не существовало этого странного слова «Навсегда» и этой окончательности: «Мы уезжаем навсегда». В те первые годы (1959, 1960, 1961-й) никто не уезжал навсегда. Отъезжали на год, на два, самое большее, если не повезет, на три. Пока «это» (и они тыкали указательным пальцем в землю — «это», «это», — и всем было ясно, какую именно проблему, историю, несчастье или трагедию заключал в себе средний род местоимения), «это» не уляжется, не рухнет или не сгинет.

Мало кто предчувствовал, что уезжает навсегда.

В свои одиннадцать-двенадцать лет Хуан Милагро не мог даже подозревать, что те, кто уезжает, оставляют свои дома и все, что с ними связано, воспоминания всей жизни. Дом — как жизнь, думал Хуан Милагро. Дом — способ, который жизнь со всеми своими обстоятельствами, надеждами и воспоминаниями находила, чтобы материализоваться, стать осязаемой.

Поэтому те, кто уезжал, предпочитали не думать о том, что они оставляют. Они были убеждены, что речь идет всего лишь о черной полосе. Несколько потерянных лет. Они вернутся к своим домам и своим обычным жизням, как будто ничего, или почти ничего, не произошло. Они вернутся, конечно вернутся. Когда «это» (указательный палец в землю) закончится.

Неожиданно Хуану Милагро показалось, что он засек в зеркале заднего вида какое-то движение на море. Может, это сова или какая-нибудь ночная птица, подумал он. Или облако в форме ночной птицы.

Небо завораживало его. Густо-красное, с облаками грозными и низкими, которые соединялись с морем и землей, неслись на огромной скорости, закручиваясь воронкой, разрезая предгрозовую мглу, тоже красноватую, нависшую над пляжем Гавана. Хуану Милагро захотелось искупаться. Несмотря на патруль. Иногда его даже подзадоривала необходимость обвести патруль вокруг пальца и, бросившись в ночное море, плыть в тишине и, нырнув, замирать под водой, когда они проходили с хмурыми лицами, похожие на призраки демонов. Их военная форма казалась маскарадным костюмом. Создавала иллюзию всесильности. Самое трусливое и ничтожное существо, надев форму, превращалось в могущественного храбреца. Хуан Милагро знал многих солдат, некоторые жили даже в Собачьем переулке. Самые обычные ребята, которые плакали, слушая Нино Браво или «Формулу V», и которые, надев форму, превращались в неприступных героев, неспособных, как все герои, на малейшее проявление сердечности или уважения. Героев не интересовали люди, их интересовало собственное отражение, которое они созерцали в зеркалах.

К тому же сегодня, думал Хуан Милагро, войти в море означало бы не просто искупаться, это был бы акт очищения. Ему сейчас было необходимо надолго залезть в воду, чтобы снять усталость и смыть с себя липкую грязь или всего лишь ее ощущение (что гораздо хуже). И страх. Оцепенение, которое так походило на отвращение или ужас.

Ему необходимо было сделать что-то большое и важное, что изменило бы ту унылую жизнь, которую он влачит, и избавило его от героического бытия, которое он не собирался принимать.

Ему снова показалось, что он различает вдалеке удаляющуюся от берега лодку. Он повторил себе, что это не может быть правдой, что это абсурд, его фантазии, потому что никто не вышел бы на лодке ни рыбачить, ни по какой другой надобности в такую ночь, только безумец или самоубийца.

А если это не рыбацкая лодка? Ведь когда острову угрожал циклон, патрульные расслаблялись, пограничники успокаивались, все немного затихало. Конечно, как бы малочисленна ни была береговая охрана, пускаться в плавание по такому морю было рискованно. Только если ты совсем рехнулся или готов на все от отчаяния. Хотя, наверное, это одно и то же.

Нет ничего страшнее моря, становящегося красным.