— Да, государь! — Анна присела в коротком поклоне, резко развернулась и пошла к карете, не пожелав взглянуть на цаплю, которую принес Люинь.

В покоях Анны Австрийской говорили по-кастильски, сидели на полу на подушках по испанской моде и обсуждали последние новости из Мадрида. Правда, пока они добирались до Парижа, все в дорожной пыли, то уже переставали быть новостями. Обычно королева смертельно скучала, пытаясь разогнать тоску музыкой или чтением книг. Присутствие испанских фрейлин под началом суровой графини де ла Торре перенесло в Лувр затхлую атмосферу Эскуриала, от которой робели и цепенели даже фрейлины-француженки.

Однако последние несколько оживились, с тех пор как к ним присоединилась семнадцатилетняя Мари де Роган — резвушка и хохотушка с озорными голубыми глазами и длинными белокурыми волосами, струящимися по плечам. Ее алые губки умели складываться в кокетливую гримаску, а под выпуклым лобиком вечно замышлялись какие-то шалости. Было в ней нечто одновременно чистое и порочное. Своим стройным станом и высокой грудью она могла сравниться с самой королевой, признанной первой красавицей в Европе, и та порой терялась в ее присутствии, не зная, как себя вести. Почти ровесницы, они были такими разными — веселая беззаботная Мари и надменная Анна.

Вот и сейчас француженки весело щебетали о чем-то в уголке.

— Что это вы обсуждаете, сударыни? — громко спросила Анна.

Щебет тотчас смолк.

— Замужество Мари, ваше величество, — ответила Антуанетта дю Верне, сестра Люиня.

— Что ж, это интересно, — Анна встала и подошла к окну. — Что именно вас занимает?

— Ах, я жду не дождусь, ваше величество, когда же наконец выйду замуж и у меня будет свой дом, где я буду сама себе хозяйкой, — Мари выступила вперед. — Какие я стану устраивать приемы, балы! Ах, ваше величество, отчего при дворе так редко дают балы, ведь это так весело!

Анна сама любила танцевать и надеялась, что при французском дворе ей доведется веселиться чаще, чем на родине. Но как признаться в том, что на развлечения надобны деньги! Да, муж передал ей драгоценности Леоноры Галигаи, жены Кончини, казненной в июле по обвинению в колдовстве, но щеголять в них доводилось редко: наличных средств, если верить ее интендантше графине де ла Торре, было в обрез.

Графиня пришла на помощь королеве:

— Помыслы порядочной девушки должны быть благочестивыми, — сурово сказала она, обращаясь к Мари. — Легкомысленным особам, подобным вам, гораздо полезнее проводить время в молитве, чем в пустых развлечениях.

— Ах, Боже мой, госпожа графиня, если мы станем проводить время в молитвах сейчас, что же нам останется делать, когда мы будем подобны вам?

Из «французского» угла послышались смешки. Графиня де ла Торре поджала губы.

— Ну хорошо, а какого вы мнения о вашем будущем супруге? — выручила ее королева.

— Он хорош собой, учтив и, вероятно, умен, — Мари говорила нараспев, мечтательно закатив глаза и слегка приседая, переступая ногами и поворачиваясь, точно танцевала павану с невидимым кавалером. — Пусть он годится мне в отцы, но ведь он еще не стар, и значит, я могу надеяться, что он будет усердно воздавать мне должное, как и подобает мужу молодой жены.

— Мари, о чем вы говорите! — Анна почувствовала, как кровь прилила к ее щекам. — Разве об этом… — она запнулась, боясь повторить слова и интонацию графини де ла Торре.

— …следует думать девушке перед свадьбой? — подхватила Мари. — А о чем же еще? По крайней мере, он научит меня всему, что необходимо знать женщине, чтобы не краснеть, как глупая гусыня, когда воздают почести ее красоте.

Королева задумалась, не обидеться ли на «глупую гусыню», однако решила не принимать сказанного на свой счет.

Тринадцатого сентября 1617 года король уже в три часа ночи был на ногах и разбудил своего дорогого Люиня. Пока жених приводил себя в порядок, брился и одевался, Людовик сидел в кресле и, чтобы чем-нибудь себя занять, рисовал портрет своего фаворита. Портрет получался карикатурным, хотя сходство, безусловно, улавливалось. Увенчав курчавую голову шляпой с огромным пером, Людовик набросал рядом женское личико: мелкие кудряшки над выпуклым лбом, губки бантиком, глаза в лукавом прищуре… Подумал, скомкал рисунок и бросил в огонь.

Церемония бракосочетания состоялась в часовне королевы, расположенной на углу Лувра, напротив Нового моста. Несколько вельмож, позевывая в кулак, присутствовали при ритуале, в их числе — братья Люиня, красавцы Брант и Кадене, отныне тоже поселившиеся в Лувре. Эркюль де Монбазон, крепкий мужчина лет пятидесяти, любовался дочерью: красавица, вся в покойную мать. На невесте было платье из серебряной парчи, отделанное жемчугом и пышными кружевами тонкой работы; крупные жемчужины были вделаны в серьги и, нанизанные на нитку, обвивали ее шейку. Жених тоже не поскупился на наряд: кружевные манжеты, расшитая золотом алая перевязь поверх коричневого атласного камзола, короткие штаны в тон, красные чулки, туфли с дорогими пряжками вместо обычных сапог. Вместе они смотрелись настоящей парой: он плотный, статный, крутой лоб с небольшими залысинами, закрученные усы, решительный взгляд из-под слегка набрякших век; она стройная, с пленительными округлостями, готова доверчиво склонить головку ему на плечо… Архиепископ Турский Бертран д’Эшо благословил молодых и соединил их перед Богом и людьми.

Вечером Шарль д’Альбер де Люинь дал официальный ужин по случаю своей женитьбы, а затем увез молодую жену в замок Лезиньи-ан-Бри, бывшее владение Кончини, перешедшее к нему «по наследству». Король подарил новобрачным пятьсот тысяч ливров, и Люинь купил жене особняк на улице Сен-Тома-дю-Лувр, по соседству с Отелем де Рамбуйе. Мечта Мари сбылась: она с воодушевлением занялась обустройством своего гнездышка, заказывая для него самую изящную мебель, дорогие гобелены, «турецкие» ковры, сотканные в Савон-ри Дюпоном, — Монбазоны тоже были не из бедных, и приданым отец снабдил ее порядочным. Супруг же ее занялся делами куда более важными: в ноябре, с трудом разрядив сложную политическую обстановку в Северной Италии, скончался секретарь государственного совета Виллеруа, и де Люинь, заняв его место, развернул бурную деятельность, пристраивая при дворе свою многочисленную родню.

«Отец мой, этим письмом я хочу засвидетельствовать Вам свое доверие, поскольку, хоть мы и не виделись уже более полутора лет, я пишу к Вам с той же откровенностью, как будто Вы здесь, рядом со мной…» Перо застыло в воздухе, Ришелье задумался. Действительно, многое изменилось за эти полтора года; из Малого Люксембургского дворца он перенесся не в Лувр, как рассчитывал, а сюда, в скромный дом каноника церкви Сен-Пьер-д’Авиньон. Захочет ли теперь отец Жозеф хлопотать об оклеветанном изгнаннике? Они познакомились девять лет назад; отец Жозеф, в миру Франсуа Леклерк дю Трамбле, проникся симпатией к молодому епископу Люсонскому и составил ему протекцию, рекомендовав своему однокашнику — аббату де Берюлю. Но одно дело подтолкнуть наверх, а другое — вытаскивать из ямы, с риском упасть туда самому. Ришелье не настолько наивен, чтобы верить в неизменность дружеских чувств. И тем не менее, узнав о возвращении отца Жозефа из Италии, где тот пытался собрать новый крестовый поход против турок, он решился ему написать: у этого непростого капуцина большие связи, король перед ним благоговеет… Вздохнув, Ришелье обмакнул перо в чернильницу и стал писать дальше.