Коротко коснувшись событий, предшествовавших его отъезду в Блуа с королевой-матерью, подробно рассказал о письме Люиня с недвусмысленными угрозами, которое и побудило его спешно бежать в Люсон. Правда, тревога оказалась ложной, но это выяснилось слишком поздно; его неожиданный отъезд… да что там, бегство вызвало подозрения у короля, и тот, распаляемый Люинем (о, коварный временщик!), приказал Ришелье не покидать своей епархии. «Что оставалось делать? Смирение — высшая христианская добродетель. Но, отец мой, Вы же знаете, что я не рожден для того, чтобы киснуть в глуши…» Об этом не надо. «Стремясь надлежащим образом исполнить свой долг пастыря, я три месяца не отходил от письменного стола и наконец представил на суд добрых католиков свой скромный труд — „Основы вероучения католической церкви“. В сей книге я в меру своих сил опровергаю постулаты гугенотской ереси и учение Лютера, дерзнувшего утверждать, что он и его приспешники свободны от всяких законов…» Ришелье откинулся на спинку кресла, прикрыв глаза. Книга была издана в Пуатье, а затем и в Париже и — к чему ложная скромность — имела успех. Ректор Сорбонны прислал ему письмо с поздравлениями. Ришелье горько усмехнулся: поздравлениями! С чем? «Чувствую сам: чем больше славы принесет мне это сочинение, тем больше будет у меня врагов…»

Люинь встревожился: почему Ришелье поселился в приорстве Куссей, откуда не так далеко до Блуа? Его старшему брату маркизу Анри де Ришелье и шурину дю Пон де Курле было приказано оставить двор и отправляться в свои поместья. А тут еще раскрылась переписка между несчастным Барбеном, томящимся в Бастилии, и его былой покровительницей Марией Медичи. Люиню везде мерещились заговоры. Епископу Люсонскому было приказано удалиться в Авиньон, то есть покинуть Францию.

«Я не был удивлен, получив эту депешу, так как низость правителей в любой момент могла преподнести мне любую несправедливость». Ришелье подумал, перечитал эту фразу и вычеркнул ее. Кто знает, в чьи руки может попасть его письмо! Одно неосторожное слово, и… Лучше не навлекать на себя гнев. Тогда он уехал из Люсона, даже не отслужив пасхальной мессы, в самую распутицу. Дороги превратились в сплошное месиво, лошади надрываются от натуги, храпят, оскальзываются на грязи, карета того и гляди перевернется… Грязные постоялые дворы, дурная пища, насекомые… В Авиньон он приехал спустя три недели, совершенно разбитый.

Вскоре в маленьком домике каноника де Бомона появились и другие жильцы: маркизу де Ришелье и дю Пон де Курле было велено присоединиться к опальному родственнику. «Большим утешением было то, что нас не разлучили, хотя наши враги не сделали этого лишь потому, что хотели следить за всеми нами одновременно». Анри очень беспокоился о жене, ведь она ждала ребенка. Только бы мальчик! Продолжатель рода Ришелье. У дю Пон де Курле, мужа их сестры Франсуазы, тоже сердце было неспокойно: у него дочь невеста, а как теперь найдешь ей приличную партию? Арман чувствовал себя виноватым перед родственниками и строчил письмо за письмом, стараясь поддержать старые знакомства, восстановить свое доброе имя.

«Я повиновался королеве, это правда… Все — частные лица или официальные — руководствовались лишь ее указаниями. Клянусь перед Богом, что она никогда не сказала ни одного слова, которое могло бы вызвать неудовольствие короля…» Перечитал — и со вздохом вымарал и это. Нет, такими оправданиями не привлечешь на свою сторону отца Жозефа. Надо быть проще — и тверже. «Я сын своего отца, всегда служившего королю; и сам я, в меру своих возможностей, делал то же самое…»

Парк Лезиньи наполнился гомоном голосов и смехом: на несколько дней двор перебрался сюда. В преддверии этого знаменательного события Люинь срочно занялся украшением замка: велел приготовить комнаты для короля и украсить попышнее апартаменты, отведенные королеве, вычистить пруд и посыпать мелким гравием дорожки в парке. С подвесного моста сняли ржавую цепь: поднимать его больше не было необходимости.

Денек выдался на славу: в небе ни облачка, легкий ветерок, застревая в верхушках деревьев, с шорохом выпрастывался из них и игриво целовал фрейлин в разгоряченные щечки: они играли в мяч, в кольца и жмурки. Зачинщицей игр, разумеется, была новоиспеченная госпожа де Люинь: ее резвые ножки в атласных башмачках неутомимо носились по траве, а суровая графиня де ла Торре гневно вскидывала брови и поджимала губы всякий раз, как из-под края ее платья показывались пышные нижние юбки и светло-зеленые чулки.

Анна Австрийская давно сменила фасон своих нарядов на французский, отказавшись от тяжелых испанских юбок на металлическом каркасе, в которых трудно было передвигаться. Она, правда, лишь наблюдала за играми фрейлин, не решаясь к ним присоединиться. К тому же в туфлях на двойных подошвах, которые она носила, чтобы казаться выше, бегать было неудобно.

Наконец фрейлины утомились и упали на подушки, разбросанные прямо на траве. Мари прислонилась спиной к дереву и запрокинула голову, глядя вверх, туда, где сквозь листву просвечивало небо. Грудь ее высоко вздымалась.

— Как жаль, что с нами нет господина де Вио, — сказала она, отдышавшись, — я уверена, что он прямо сейчас сочинил бы нам премиленькие стихи: он так тонко чувствует природу!

— Вот и славно, что его здесь нет, — строгим тоном возразила Анна Австрийская, — вы ведь знаете, что король его не любит.

— Ах, король! Что он понимает в поэзии! Конечно, ему ближе ваш старичок Малеро со своим высоким слогом и неживыми героями. А Теофиль…

— Теофиль? — оживилась сводная сестра короля Габриэль де Верней. — Вы столь близки, что называете его по имени?

— Что ж в этом странного? — Мари ни чуточки не смутилась. — Всех поэтов называют по именам: Гораций, Вергилий… А Теофиль в самом деле прекрасный поэт. Когда я читаю его элегии, то вспоминаю свой родной Кузьер, где провела детство: темный парк, пруд без всяких прикрас, ласточки носятся над дорогой перед дождем… А его стихи о любви! «Я вас поцеловал в неверном сновиденье, и, пусть Амур еще огня не угасил, а все же поостыл мой неуемный пыл, и распаленных чувств утихло возбужденье…»

— Боже, как интересно! — насмешливо сказала Антуанетта дю Верне. — На месте моего брата я бы внимательней изучала творения его протеже.

— Ах, какая ты, Антуанетта! — с досадой отмахнулась Мари. — Это же вовсе не про меня. Вот послушайте, какой он написал мне мадригал!

— Как, уже? — в притворном ужасе воскликнула принцесса де Конти. Оставив королеву-мать, она вошла в свиту Анны Австрийской. — Господин де Вио уже настолько осведомлен, что может со знанием дела воспевать ваши… ммм… вашу красоту?

— А ну вас! — Мари рассмеялась. — Вы судите о Теофиле по этой книге, о которой все сейчас говорят… Как ее… «Сатирический Парнас». Так вот: там нет ни одной строчки господина де Вио, он клятвенно меня в этом уверял. Правда, говорят, там есть довольно забавные вещи…

— Зачем же пересказывать то, что говорят другие? — небрежно обронила принцесса де Конти. — Не лучше ли составить свое собственное мнение, прочитав эту книгу?

— Как, она у вас есть? — Мари даже подскочила. — Милочка, голубушка, дадите мне ее почитать?