Неведомую, но никоим образом не непредсказуемую. От детского белья, развешанного на каминной решетке, поднимался пар. Ли заметил, что она читает «Второй пол» — книга валялась на полу корешком вверх. Стены были бежевыми, над самопальной стереоустановкои висела заумная литография Мондриана, на тростниковых циновках валялись обломки пластмассовой игрушки. Довольный Ли криво усмехнулся про себя — такое выражение лица он обычно предпочитал скрывать от окружающего мира, чтобы оно не выдало ничего лишнего.

Еще стояли холода; он присел на циновку и протянул руки к огню. Может, купить такую же, чтобы Аннабель могла валяться во весь рост на жестких холодных половицах по нескольку часов кряду, подумал он, а то иногда похоже, что она лежит на мраморной плите в морге. Ему не нравилось поддаваться таким мелодраматическим образам. Его другая любовь — то есть если Аннабель вообще можно определить как его любовницу, — ладно, просто другая женщина (а она Другая Женщина или просто другая женщина?) — как бы то ни было, эта конкретная женщина уселась в кресло и поджала босые ноги, как бы защищаясь, став таким образом полностью неприступной. На ней были джинсы и клетчатая рубашка, а длинные темные волосы перехвачены на затылке резинкой. На пальце она крутила обручальное кольцо — верный признак подавляемого раздражения — и молчала.

Ли покачался с носков на пятки, вытянув руки к электрической решетке. Сегодня он был похож на Барнаби Раджа. Мысленно он прошерстил весь свой гардероб улыбок, подбирая ту, что соответствовала бы такой двусмысленной ситуации. В очень нежном возрасте Ли обнаружил, что с помощью своего ассортимента улыбок может управлять людьми, и вскоре научился этим облегчать себе жизнь, потому что ему нравилось жить легко; именно такую жизнь он и называл счастьем. Он выбрал улыбку предполагающую и поощряющую; улыбка щелчком встала на место — так гладко, что можно было бы поклясться: Ли распахнул всю свою душу. Как только улыбка материализовалась, женщину прорвало:

— Ты с какой-то пташкой спутался, я слыхала?

— Ну? — медленно ответил Ли, чувствуя неладное. — И что?

Она отмахнулась от него, встала и принялась нервно мерить шагами комнату.

— Я, конечно, едва ли могу рассчитывать на то, что ты станешь хранить мне верность.

«Так вот оно что!» — подумал Ли и сразу понял, что связи конец. Слова он подбирал очень тщательно.

— Н-ну, не знаю. У тебя есть полное право ожидать, что я останусь тебе верен, но верен я в действительности или нет — это совсем другие пироги с котятами, правда?

Она так бурно металась из угла в угол, что ему стало за нее неудобно, поскольку поведение ее в данных обстоятельствах представлялось эмоционально чрезмерным.

— Почему ты сам ничего мне не сказал?

— Не твое дело.

— Спасибо, — с иронией ответила она.

— Послушай, — сказал Ли. — Тебя какая-то муха укусила из-за того, что я бродяжку себе оттопырил.

— Тебя послушать, так ни за что не скажешь, что ты в университете учился.

Тут Ли решил куснуть побольнее.

— Ну вот, ты боишься, наверное, что я тебе мандавошек передам или какую-нибудь еще пакость?

Когда она пнула его босой ногой, он понял, что его анализ верен, и, растянувшись на полу, расхохотался.

— Ты что, сам мне про эту девчонку не мог рассказать?

— А я не из болтливых, — ответил Ли.

Он снова присел по-восточному и мстительно обратил на нее всю обескураживающую силу ослепительной улыбки: ему никогда и в голову не приходило рассказывать ей об Аннабель, настолько незначительна для него была эта другая женщина. Пока нельзя сказать, правда, что и Аннабель стала для него что-то значить. Женщина резко прикурила, отвернувшись от него, точно брала себя в руки. Располагающая комната, много книг и газет. Ли прочел названия на паре корешков.

— Ты для меня никто, ты вещь. Объект. Когда я в первый раз с тобой переспала, это был acte gratuit[1]. Acte gratuit, — повторила она с некоторым раздражением, поскольку он, казалось, не понял. — Ты хоть понимаешь, что это значит?

Ли назло ничего не ответил.

— Все это было бессмысленно и абсурдно. Бессодержательный акт, но, с другой стороны, вообще все бессодержательно, будто не отбрасывает никакой тени, — кроме моих детей, а я не могу общаться с ними.

Она умолкла. Ли взглянул на нее из-под ресниц, отчасти жалея, отчасти в крайнем раздражении. Молчание затягивалось. Наконец он встал:

— Ладно, мне, пожалуй, пора двигать.

— Крыса ты, — сказала она. — Мерзкий крысеныш.

Ли хотелось только одного: как можно скорее покинуть этот дом, поэтому он готов был согласиться со всем, что бы она ни сказала. Он коротко кивнул:

— Ага, крысеныш. — И подчеркнул: — Рабоче-крестьянская крыса.

При этих словах она подскочила и заколотила по нему кулаками. Он перехватил ее запястья и один раз ударил. Женщина немедленно сникла и недоуменно тронула пальцами свою щеку.

— У нее смешные глаза, — сказал Ли. — И мне она все-таки нравится, если хочешь знать. Говорит мало. И ей все равно придется уйти, наверное, когда вернется мой брат.

В минуты стресса его правильное произношение, усвоенное в классической школе, давало слабину. Его удивило, насколько он сам разволновался, а также то, что он только что сказал; поскольку он всегда говорил правду, то, должно быть, к Аннабель он действительно успел привязаться. Он изумился и моргнул. От хронической инфекции глаза его на свету, от усталости или напряжения постоянно слезились; здесь свет не был ярким, но они слезились все равно. Поскольку прикосновение его кожи стало совершенно невыносимым, она высвободилась из его захвата и в изумлении уставилась на Ли, вспоминая его былую физическую нежность. Ее переполняла боль неверия: она поняла наконец, что те ласки были невольными и фактически к ней никакого отношения не имели: не отдавал он ей никакой дани.

— Тебе вообще какого хрена от меня надо? — несколько злобно осведомился Ли. — Хочешь, чтобы я попросил тебя бросить мужа и уйти ко мне?

— Я никогда этого не сделаю, — немедленно ответила она.

— Ну и вот. — Ли вздохнул. Сейчас он не способен оценить оттенков смысла. Дверь может быть либо открыта, либо закрыта, и люди в общем и целом говорят то, что хотят сказать. А кроме того, он беден, содержать ее с детьми все равно бы не смог, если б даже хотел. Глаза слезились так сильно, что темный силуэт молодой женщины перед ним мерцал.

— Я могла бы устроить тебе в университете большие неприятности, — сказала она.

Теперь пришла его очередь возмутиться.

— Так значит, тетка мне правду говорила о двуличии буржуазии?

Взвыл младенец, и мать еле слышно взвизгнула и. дернулась. Ли переполняла печальная злость.