не в шутку, а потому, что она действительно стала его невесткой. Зятем его был испанский маркиз. А потом французский граф, который всегда приветствовал его по-испански, ибо сверхчеловек, запечатленный на газетной фотографии, хотя и был в течение тридцати лет послом своей страны в Европе и Северной Америке, кроме испанского, знал только родной язык индейцев — кечуа, единственный, какой еще сохранился в Эквадоре, Перу и центральной Боливии.

Все дело в том, что он — король, хозяин целой страны, колонизатор беспредельной империи рудников, литейных заводов, банков, рудных месторождений и залежей, разбросанных по просторам Европы, Америки и Дальнего Востока. Зачем же ему говорить на языках разных стран его империи, если он всех заставит понимать себя при помощи глухого и немого олова?

В 1942 году два боливийских министра, состоявших у него на жалованье, приехали в Нью-Йорк. Они были весьма польщены приглашением на банкет, устроенный в их честь великолепным соотечественником. Однако сам он, оплатив все расходы, на банкет не явился, а поручил одному из своих мажордомов принимать гостей и произносить положенные тосты.

Он имеет право обращаться подобным образом со своими слугами, ведь статистика отводит ему пятое или шестое место среди крупнейших миллионеров мира. Пятое или шестое, несколько миллионов больше или меньше, это не повод для споров. Зато по другим статистическим данным в шкале «богатые», «средние», «бедные» и «очень бедные», установленной для стран Индоамерики, Боливия занимает место «очень бедной». Но и тут не стоит спорить, не правильнее ли было бы определить ее просто как «бедную».

Во всяком случае, даже во время второй мировой войны изображения боливийского магната постоянно появляются на страницах североамериканской печати, раздвигая столбцы газет с сообщениями о высадке союзных войск. Моментальные снимки показывают человекообразную обезьяну в клетке газетных строк рядом с банкирами, служанками и кинозвездами. Его портрет был также напечатан при сообщении о забастовке, вспыхнувшей на рудниках в Боливии, но вскоре успешно подавленной, причем под огнем пулеметов погибло триста рабочих — мужчин и женщин.

Неизвестно, какое впечатление произвел на магната этот инцидент, столь обычный в процессе капиталистического производства. Его пищеварение обеспечивает ему состояние полного блаженства, он благополучно усваивает на расстоянии десяти тысяч километров все питательные вещества, которые при помощи иностранной техники извлекают индейцы его страны из недр истерзанной земли. Преклонный возраст и богатство возвели его чуть ли не в сан живого Будды. Жрецы в пиджаках и полосатых брюках кормят его властью и могуществом, добывая их волшебными чарами, а он даже не проявляет признаков жизни, разве лишь издаст угрожающее рычание, если кто-нибудь из этих людишек, обманувшись его безмятежным видом, поддастся соблазну и протянет руку к запретным яствам.

И это все. Ведь метисский король не живет. Уже невозможно ни разбудить в нем собственную жизнь, ни приобщить его к жизни народа, ни одушевить, ни даровать ему чувства и человечность. Возможно только одно: вывести его в романе.

Для этой почти кощунственной цели нам надо вернуться к земным делам, надо, пользуясь приемами кино, повернуть время вспять, вырваться из головокружительного темпа наших дней и, перелетев через небоскребы, океаны и горные цепи, приземлиться в сельской тиши Боливии 1890 года.

II

Климат долины

«Золотой мул свалился в реку».

Переливаясь блеском воды и золота, эта фраза канула однажды в подсознание подростка Сенона Омонте и, всплыв потом на поверхность, долгие годы звенела у него в ушах, как тайный зов.

«Золотой мул свалился в реку…» Он слышал этот зов особенно ясно в долгие послеполуденные часы сельского безделья, когда бродил вдоль реки, несущей свои воды между двумя цепями красно-бурых гор. По горному склону карабкается деревушка Караса; крытые соломой глинобитные хижины, словно птичьи гнезда, ютятся среди кустарника и терпентинных деревьев. Повыше, на маленькой площади, тянется к небу колокольня церкви. Деревенские улочки стремительно бегут вниз и, достигнув берега, круто обрываются над каменистым ложем реки. Зимой речная вода тихо струится, растекаясь по камням, и проезжая тропа пересекает русло реки без помехи. По выбеленному солнцем дну, едва замочив копыта, переходят на другой берег ослики и мулы, совсем крохотные среди этого безмятежного царства песка и камней, распростертого между двумя рядами красных гор. Иной раз переедет реку и почтовая карета.

Но в период дождей вода поднимается и в своем грозном наступлении заполняет все русло. Бурлящая, желтая, с хриплым воем лижет она подошвы прибрежных холмов, неуклонно подбираясь к деревне. А порой не только вода мчится по ложу реки, но и грязная глинистая мешанина, вымытая из ущелий. Пласты земли перемещаются, как бы в замедленном землетрясении, и река несет на своем хребте, словно невесомые листочки, вырванные с корнем деревья и огромные каменные глыбы.

Караса лежит на середине дороги, соединяющей плоскогорье Оруро с долиной Кочабамбы, — чтобы попасть в Кочабамбу, надо пересечь реку. Но во время половодья приходится выбирать более долгий путь вдоль извилистой линии прибрежных гор.

Однажды в период дождей прибыл из Оруро караван. Мулы тащили во вьюках горные инструменты, мешки и ящик, набитый фунтами стерлингов, как объяснил сопровождавший караван дон Ригоберто Ренхель, служащий торгового дома Боттгера. Торопясь в Кочабамбу, он решил не искать обходных путей, а перейти реку вброд, благо после первого разлива вода несколько спала. Погонщики, подвернув штаны и ведя мулов в поводу, вошли в реку. Они продвигались вперед, то погружаясь в воду, если проваливались в яму, то поднимаясь над ней, если удавалось ступить на донный камень. Грозный поток бил мулов короткими волнами.

Убедившись в надежности брода, в реку повели и мула, навьюченного деревянным ящиком с золотом. И вот, на беду, именно он оступился, поскользнулся и упал, бода сразу накрыла его и потащила за собой, завертев вместе с камнями в водоворотах. Погонщики, распластавшись на огромных валунах, словно жабы, увидели» как груз свалился со спины мула и исчез в стремительном потоке.

Служащий Боттгера, размахивая руками, взывал с берега, стараясь перекричать рев воды.

— Золотой мул! Это золотой мул! — вопил он, кидаясь одетый в реку.

Мул, освободившись от ноши, выплыл сам и, весь в грязи, выбрался на другой берег. Теперь, чтобы отыскать ящик, надо было ждать, пока спадет вода.

— Он слишком тяжелый, течением его не могло унести, — сказал Ренхель. — Да еще обит железными полосами, так что наверняка не разбился.

Через два дня приступили к поискам. Вся деревня высыпала на берег. Тата[5] Морато,