голову, что мир, как и музыка, держится на противоборстве. Дерево растет снизу вверх, а сила тяжести давит на него сверху вниз; птица вытесняет воздух, а воздух неизбежно сжимает птицу. В голове замелькали непрошеные воспоминания: как он в раннем детстве подверг страшным пыткам резинового утенка Дональда; как играл в беседке из виноградной лозы во дворе родительского дома; как уважали в городе его отца; как выглядел залитый солнцем парк; как звучала фраза Макса Бирбома[12] насчет того, что надписанный твоей рукой конверт становится чужим, проехав в почтовой карете.

Стоматолог кашлянул. От простуды кашель совсем не такой; так может кашлянуть лишь тот, кто сделал свое дело и теперь волен прочистить горло.

— Будьте добры, прополощите, пожалуйста, и сплюньте. — Он указал на стакан, наполненный чем-то розовым.

Почему-то раньше Бертон им не воспользовался; зато теперь, набрав в рот немного жидкости (довольно приятной, но, конечно, не такой приятной, как дыхание врача), он поболтал ее во рту и выпустил в белоснежную плевательницу, стараясь не издавать одиозных звуков.

— Боюсь, вам понадобится прийти еще раза три-четыре, — сказал доктор, изучив записи в медицинской карте.

— Прекрасно.

Усики дантиста едва заметно поползли в стороны.

— Записаться можно у мисс Левистон. — Он опускал боры один за другим в гнезда соответствующей величины. — Как вы думаете, чем объясняется такое… мм… посредственное состояние ваших зубов?

Бертон задумался. Ему хотелось высказать свою признательность, благословить этого человека, но поскольку сделать это традиционным способом было бы весьма затруднительно, он решил отблагодарить доктора внимательным отношением:

— Дело, видимо, в том, что по части зубоврачебной помощи Пенсильвания отстает от других штатов.

— В самом деле? С чем же это связано?

— Трудно сказать. Насколько мне известно, самые лучшие зубы у южан. В южных штатах едят много продуктов, богатых кальцием, — то ли рыбу, то ли корнеплоды вместе с зеленью, то ли еще что-то.

— Ясно. — Дантист посторонился, чтобы Бертон мог беспрепятственно выбраться из кресла. — Ну, до встречи.

Бертон подумал, что обмениваться рукопожатием дважды за одно посещение было бы излишне. Уже в дверях он обернулся:

— Знаете, доктор… э-э…

— Меррит, — подсказал дантист.

— Я вспомнил цитату из Хукера. Правда, короткую.

— Интересно.

— «Допускаю, что мы предрасположены, способны и готовы забыть Бога; но готов ли Бог забыть нас? Наш разум переменчив; переменчив ли Его разум?»

Доктор Меррит улыбнулся. Каждый из двоих застыл в той же неуверенной позе, что и при появлении Бертона в кабинете. Теперь Бертону тоже настал черед улыбнуться. За окном малиновки вместе со скворцами выполняли маневры, больше похожие на игру.

СНЕГОПАД В ГРИНВИЧ-ВИЛЛИДЖ

перевод Е. Петрова

Мейплы только-только переехали на 13-ю улицу Вест-Сайда, а вечером к ним уже заглянула Ребекка Кьюн, поскольку теперь они оказались в двух шагах друг от друга. Высокая, с неизменной полуулыбкой на лице, немного рассеянная, Ребекка нежно приветствовала Джоан и между делом повернулась так, чтобы Ричард Мейпл снял с нее пальто и шарф. От такой непринужденности ее манер все действия Ричарда стали точными и элегантными, как никогда: хотя они с Джоан были женаты уже почти два года, он выглядел настолько юным, что друзья зачастую не воспринимали его как хозяина дома, и он, соответственно, перестал себя утруждать; часто выходило, что его жена смешивала коктейли, а он в это время, словно почетный гость, праздно сидел на диване и только лучился обаянием; итак, Ричард прошел в неосвещенную спальню, вверил одежду Ребекки двуспальной кровати, а потом вернулся в гостиную. Пальто показалось ему невесомым.

Ребекка, устроившись на полу возле торшера и поджав под себя одну ногу, облокотилась на складную кровать, которую еще не успели вывезти прежние квартиранты, и рассказывала:

— Представляешь, мы с ней были знакомы всего один день — она инструктировала меня в офисе, но я все равно согласилась. Я тогда прозябала в жуткой дыре, которую называли женским пансионом. Там в холлах стояли пишущие машинки, на которых можно было работать, если бросишь в щель четвертак.

Джоан, безупречно держа спину и комкая в руке мокрый носовой платочек, сидела на жестком антикварном стуле, привезенном из дома ее родителей в Вермонте. Она повернулась к Ричарду, чтобы уточнить:

— Раньше Бекки жила вместе с этой девицей и ее приятелем.

— Да, его звали Жак, — добавила Ребекка.

— Ты с ними жила? — переспросил Ричард.

Этот игриво-самоуверенный тон был следствием того ощущения, которое охватило его в темной спальне, где он столь удачно и, можно сказать, с тайным смыслом уложил пальто гостьи, обнаружив при этом особую деликатность, сродни той, что требуется при сообщении дурной вести.

— Да. Так вот, он требовал, чтобы его имя обязательно было написано на почтовом ящике: ужасно боялся, что пропадут какие-то письма. Когда мой брат получил на флоте отпуск и заехал меня проведать, ему первым делом бросился в глаза этот почтовый ящик. — Тут Ребекка пальчиками прочертила в воздухе три параллельные линии, показывая, как одно под другим были расположены имена. — «Джорджина Клайд. Ребекка Кьюн. Жак Циммерман». Брат тогда сказал: «Раньше ты была порядочной девушкой». А Жак даже не подумал убраться на пару дней, чтобы моему брату было где переночевать. Пришлось ему спать на полу. — Она опустила глаза и выудила из сумочки пачку сигарет.

— Правда прелесть? — сказала Джоан и беспомощно улыбнулась, сообразив, что высказалась невпопад.

Ричарда беспокоила ее простуда. Болезнь тянулась целую неделю, но улучшения так и не наступало. Джоан стала совсем бледной, а на щеках выступили пунцовые и желтоватые пятна; это усиливало ее сходство с натурщицами Модильяни[13] — те же миндалевидные голубые глаза и длинная шея, та же привычка ровно держать спину, недоуменно склонять голову и сидеть положив руки на колени.

Ребекка тоже отличалась бледностью, но скорее напоминала карандашный рисунок: ее тяжелые веки и безупречно очерченные губы вызывали в памяти графику Леонардо да Винчи.

— Кому хереса? — бархатным голосом спросил Ричард с высоты своего роста.

— Может, ты предпочитаешь что-нибудь покрепче? — предложила Ребекке Джоан. Этот вопрос будто возник на рекламном щите, где изображение меняется в зависимости от угла зрения, и Ричард прочел в нем явное указание на то, что сегодня он сам будет распоряжаться спиртным.

— Херес вполне подойдет, — сказала Ребекка. У нее была четкая дикция, но ее тихий, слабый голос не придавал словам убедительности.

— Я тоже так считаю, — произнесла Джоан.

— Отлично, — сказал Ричард и взял с камина восьмидолларовую бутылку «Тио Пепе», которую его приятель, второй человек в компании, вынес под полой с дегустации испанского хереса.

На радость всем троим он