Но не так-то просто утешить филифьонку, которую вдруг ни с того ни с сего охватила паника.

Дрожащими руками она разложила коврик на просушку, схватила мыло и щётку и побежала домой ставить чай. Гафса обещала зайти около пяти.

Дом, где жила Филифьонка, был большой и не особенно красивый. Кто-то, видно желая избавиться от остатков старой краски, выкрасил его тёмно-зелёным снаружи и коричневым изнутри. Филифьонка сняла его без мебели у одного хемуля, который уверял её, что Филифьонкина бабушка в юности любила бывать здесь летом. А поскольку Филифьонка очень дорожила семейными узами, она сразу решила, что снимет тот же дом в память о бабушке.

В первый же вечер Филифьонка сидела на крыльце, поражаясь тому, какой не похожей на саму себя была её бабушка в юности. Как, спрашивается, истинная филифьонка, столь тонко чувствующая красоту природы, могла поселиться на этом жутком, пустынном берегу? Ни тебе фруктового сада, чтобы наварить варенья на зиму, ни жалкого деревца, в листве которого можно устроить беседку. Даже пейзаж и тот не радует.

Филифьонка вздыхала, обречённо глядя на зелёное предзакатное море, окаймлявшее берег прибоем. Повсюду, куда ни глянь, зелёное море, белый песок, красные водоросли. Идеальное место для катастроф. Глазу не за что зацепиться.

Потом-то, конечно, Филифьонка узнала, что всё это ошибка.

Она поселилась в этом жутком доме на этом жутком берегу совершенно напрасно. Её бабушка жила в другом доме. Вот как бывает в этой жизни.

Но поскольку Филифьонка уже сообщила о своём переезде всем родственникам, она решила остаться, ведь куда же это годится — без конца переезжать с места на место.

Родственники могут подумать, что она легкомысленная ветреница.

Филифьонка осталась и попыталась навести уют. Это оказалось непросто. Потолки в комнатах были такие высокие, что вечно тонули в тени. Окна — такие громадные и угрюмые, что никакой тюль в мире не превратил бы их в приветливые окошки. Эти окна не для того, чтобы смотреть на улицу, наоборот — в них мог заглянуть любой прохожий, а это Филифьонке было не по душе.

Она пробовала обустроить уютные уголки, но уюта не получалось. Её мебель терялась в чужом, огромном пространстве. Стулья беспомощно теснились у стола, диван боязливо жался к стене, а круглые пятна света, падавшие от ламп, казались такими же одинокими, как дрожащий луч карманного фонарика в тёмном лесу.

Как у всех настоящих филифьонок, у неё было много разных безделушек. Зеркальца, фотографии родственников в рамках из бархата и ракушек, фарфоровые кошечки и хемули на вязанных крючком салфетках, изящные афоризмы, вышитые шёлком и серебром, крошечные вазочки и симпатичные грелки на чайник в виде мюмл — словом, всё то, что скрашивает жизнь и делает её не такой большой и опасной.

Но в мрачном доме у моря эти прекрасные, любимые Филифьонкой вещи не приносили ей утешения и потеряли свой смысл. Она переставляла их со стола на комод, с комода на подоконник, но они всюду оказывались не на месте.

И вот они опять. Стоят, такие же никчёмные.

Филифьонка замерла в дверях, глядя на безделушки и ища у них поддержки. Но они были так же беспомощны, как и она сама. Филифьонка вошла в кухню и положила щётку и мыло возле раковины. Потом разожгла огонь, поставила воду на плиту и взяла самые красивые чашки с золотой каёмкой. Сняла с полки блюдо с печеньем, ловко сдула крошки с краёв и положила сверху немного свежего печенья с глазурью, чтобы произвести впечатление на Гафсу.

Гафса пила чай без сливок, но Филифьонка всё равно достала серебряный бабушкин сливочник в форме лодочки. Сахар она подала в маленькой бархатной корзиночке с расшитой жемчугом ручкой.

Накрывая на стол, она чувствовала себя совершенно спокойно, и мысли о катастрофе её не тревожили.

Жаль только, в этих безнадёжных краях не найти приятных, подходящих к её обстановке цветов. То, что нарвала Филифьонка, было похоже на злобный ощетинившийся куст и никак не сочеталось с гостиной. Филифьонка наградила куст недовольным вздохом и шагнула к окну — проверить, не идёт ли Гафса.

Потом быстро подумала: «Нет-нет. Не буду смотреть. Подожду, когда она постучит. И тогда подбегу, открою, и мы обе обрадуемся и будем болтать, болтать… А то вдруг я выгляну, а берег окажется пуст до самого маяка? Или, чего доброго, увижу маленькую приближающуюся точку — а я так не люблю, когда что-то неумолимо приближается… Или вдруг эта точка, наоборот, начнёт уменьшаться и в конце концов исчезнет…»

Филифьонка задрожала. «Что со мной? — подумала она. — Надо обсудить это с Гафсой. Возможно, Гафса не самая приятная собеседница, но больше я никого не знаю».

В дом постучали. Филифьонка бросилась в прихожую и заговорила ещё до того, как открыла дверь.

— …Какая нынче погода! — закричала она. — А море, море… такое синее, приветливое, ни ветерка! Как поживаете? Вы изумительно выглядите, но я ничуть не удивлена… Этот образ жизни, природа, свежий воздух… ведь это так всё упрощает, правда?

«Сегодня она ещё тревожнее, чем обычно», — подумала Гафса и сняла перчатки (ибо она была настоящей дамой), а вслух сказала:

— Ну конечно. Вы совершенно правы, фру Филифьонка.

Дамы сели за стол, и от счастья, что она не одна, Филифьонка говорила без умолку и пролила чай на скатерть.

Гафса нахваливала печенье, и сахарницу, и всё, что попадалось ей на глаза. Только о цветах ничего не сказала. Гафса была хорошо воспитана. Ведь кто угодно заметил бы, что злобный дикий куст не сочетается с чайным сервизом.

Скоро Филифьонка умолкла, а поскольку Гафса тоже ничего не говорила, в комнате повисла тишина.

Вдруг солнечный свет на скатерти потух. Громадные угрюмые окна заволокло тучами, и дамы услышали отдалённый шум ветра с моря. Как шёпот.

— Фру Филифьонка, вы, кажется, постирали коврик? — вежливо поинтересовалась Гафса.

— Да, ведь говорят, морская вода идеально подходит для ковриков, — ответила Филифьонка. — Краски не линяют, и запах потом такой свежий…

«Надо, чтобы Гафса поняла, — думала она. — Надо, чтобы хоть кто-нибудь понял, как мне страшно. Понял и сказал: ну конечно, я отлично тебя понимаю. Или так: милая, ну чего ты боишься? В такой погожий летний день! Что угодно, лишь бы что-нибудь сказали».

— Это печенье я испекла по бабушкиному рецепту, — сказала Филифьонка. И, перегнувшись через стол, прошептала: — Такое затишье неестественно. Оно не к добру. Гафса, голубушка, поверьте, мы так ничтожны с этим нашим печеньем, ковриками и другими важными, вы понимаете, очень важными вещами, существованию которых всегда угрожает неумолимый рок…

— О… — смутившись, ответила Гафса.

— Да-да, неумолимый рок, — торопливо продолжила Филифьонка. — Непостижимый, глухой к мольбам, вопросам и доводам. Мелькнув за чёрным стеклом, далеко на дороге, на горизонте в море, он растёт, растёт и является нам, когда уже слишком поздно. Вы, Гафса, никогда об этом не думали? Ну скажите, что вам знакомо это чувство. Прошу вас, скажите, что знакомо.