першпектива. А по ней шли нарядные господа, скакали верхом военные, мчались цугом раззолоченные кареты.

Яков Фёдорыч со словами: «А будьте ласковы, скажите, где тут?» — снимал шапку чуть не перед каждым прохожим. Все дивились на него, на его речь, одежду и на почернелое от зноя, с седыми усами, лицо. Прохожие пожимали плечами и шли далее. Горожанам было не до него; да украинца редко кто и понимал.

Понял и выслушал Якова Фёдорыча случайно встреченный им у тогдашнего деревянного Аничкова моста некий важный и с виду гордый человек. С двойным подбородком и объёмистым животом, этот господин, отдуваясь и еле передвигая ноги, шёл в вощанковой зелёной шляпе, в голубом камзоле и в красных башмаках.

День был душный. Незнакомец, несмотря на свой наряд, нёс с живейного рынка, бывшего за мостом, на Литейной, в одной руке — пук зелени, а в другой — пару перевёрнутых вверх ногами живых каплунов. Мирович с поклонами передал и ему, в чём дело. Пузан оказался его земляком.

— Так тебе, землячок, графа Разумовского? — сказал он поморщившись и крякнув.

— Его ж, его ж… Розума нашего и кормильца!..

— Квартирует он в самом царском дворце, а с месяц, за переделками там, вот где проживает! — гордо ткнул пучком зелени важный господин, указывая через поросший травой берег Фонтанки на жестяные куполы Аничкова дворца. — То будет его хижка… царица ему подаровала… Что, хорошо?

— Фить-фить! — засвистал удивлённо старый Мирович. — А вы ж, ваше сиятельство, чем будете? и как вас титуловать?

— Кофи-шёнком у графа! — ещё важнее пыхнул сквозь зубы толстяк. — И я тебе, землячок, подозволь, так и быть, в чём нужно, помогу…

— Как же это кофи-шёнк? в каком будет ранге?

— А то же, почитай, что гофдиннер[23], — пускал пыли в глаза толстяк, — мало чем меньше тафельдекера[24], а то и больше того…

Мирович снял шапку и уж её не надевал.

Земляк привёл его к Аничкову саду, занимавшему в то время всё место, где теперь площадь с Александрийским театром, памятником Екатерине и Публичной библиотекой. Они обогнули этот сад со стороны Гостиного двора и от заводей Фонтанки и Чернышовских прудов, бывших на месте нынешних министерств народного просвещения и внутренних дел, подошли к небольшой садовой калитке. Вожатый, на расставанье, дал Мировичу несколько наставлений и обещал, если понадобится, пристроить его на квартире.

— Вот, малый, крыльцо, — указал он в калитку на один из летних павильонов дворца, — ступай прямо туда… Из прихожей будет тебе, братец, светличка — в ней граф завёл теперь принимать просителей… Там, коли не опоздал сегодня, и дожидайся…

Мирович тенистыми, пахучими аллеями прошёл к указанному павильону, заглянул в прихожую — ни души; заглянул в приёмную — тоже никого; постоял у порога, раза два кашлянул и, как был, в чёрной свите и смазанных дёгтем сапогах, поджав ноги, присел на голубую, штофную, с золотыми точёными ножками софу.

Долго он дожидался. Никто не приходил и не подавал голоса. Приём, очевидно, кончился. Но, раз попав так легко к высокому графу, о котором он, как о благодетеле своей семьи, столько наслышался и про которого такая слава и такой говор стояли на родине, — Мирович решился во что бы то ни стало ждать.

«А как выгонят?.. Ну, дворянина, пожалуй, и не посмеют…»

В комнате было ещё жарче, чем на дворе.

Мухи то и дело садились на потное, обросшее за дорогу лицо украинца. Мирович то дремал от усталости, то, с досадой и бранью отмахиваясь от мух, ловил их на лету и давил. Одна особенно назойливо и долго приставала к нему. Он её согнал с шеи — она укусила его за щёку и пересела ему на колено. Стиснув зубы, он прицелился на неё, хлопнул по ноге, но промахнулся: муха увильнула, посновала по комнате и опустилась на большую японскую вазу. Задремал в тишине Мирович. Солнечные лучи, врываясь сквозь ветви тихо трепетавших лип, яркими, извилистыми просветами играли по паркету, бронзе и зеркалам. Муха опять села на щёку Мировича, жужжа и путаясь в усах, укусила его и вновь улетела на вазу.

— А, каторжная! — проворчал Мирович. — Постой же! шкода! теперь не уйдёшь!

Он встал и тихо, на цыпочках, начал подкрадываться к обидчице; изловчился, размахнулся, но муха снова мимо, а ваза с громом рухнула с поставца и разлетелась вдребезги.

Резная лаковая дверка отворилась в углу комнаты. За нею показалась пола бархатного вишнёвого халата, звезда на лацкане и румяное, удивлённое, а вместе смеющееся лицо: густые чёрные брови, карие, с поволокой и краснинкой, глаза и вздрагивавшие от позывов к смеху крупные и влажные, добрые губы…

— А що, земляче, пиймав? — раздался голос пышущего здоровьем, сорокалетнего вельможи, узнавшего в госте земляка.

Яков Фёдорыч упал перед ним на колени. Граф Алексей Григорьевич Разумовский милостиво ободрил растерявшегося просителя, ласково ввёл его в свой кабинет, усадил в кресло и стал расспрашивать, кто он и как сюда попал.

— Знаю, знаю, сердце… Но неужто на волах? — спросил, удивлённо подняв брови, Разумовский. — Не шутишь? Так-таки, голубе сизый, на воликах, да ещё, может, и на серых?..

— На сирых, ваша графская светлость, на сирых…

— И погоныча, хлопчика, верно, взял?

— Сына… подросточка…

— Давай же его, голубоньку, сюда, может, и песни играет? где он?

— На лугу, у нового дворца, скотину с собакою пасёт.

— Как? где?..

Мирович объяснил. Граф окончательно покатился со смеху…

— Вот так придумал! — бархатным певучим горлом выводил Разумовский. — Кто ж тебя ко мне направил?

Мирович рассказал о своей встрече с кофи-шёнком графа, который и на квартире, у тёщи своей, обещал его пристроить.

— Какой кофи-шёнк? и что ты, диду, городишь? — опять зашевелил поднятыми бровями граф. — Земляк? И толстый? А!.. Так вот оно кто… Юрченко Абрашка! Ну, назвался же, собачий сын, каким титулом… А он у меня за подручного в поварне на людской… Кофи-шёнком же, друже, у меня француз Бриошь, и такая, скажу тебе, шельма искусная да гордая, что Абрашку ещё за вихры отдубасит, как узнает о его самозванстве… Так, так, он самый и есть! И у его тёщи, Бавыкинши, свой дом на Острову… И отлично…

Разумовский позвонил.

— Езжай же ты, сердце, к ней, — сказал он, — а завтра в эту же пору — или нет, постой, — лучше к вечеру, — будь ты опять у меня, да непременно с сыном и на волах… Тогда и о деле твоём потолкуем. А теперь некогда — еду во дворец.

За стеной послышалась суета. Поспешно вошёл разодетый в золотую ливрею слуга, за ним —