Одна мысль о подобных соитиях вгоняла Сильвию в смущение. Она была наслышана о том, что творится в домах богемного Парижа, но сама ничего такого еще не повидала и не испытала. И решительно не желала думать в таком ключе об Адриенне; Сильвия, как это было ни болезненно для нее, предпочла бы все же, чтобы та оставалась верной Сюзанне.

— По мне, так Адриенна — женщина с аппетитами, такая легко может заскучать.

— Из одного того, что Адриенна потакает своему гурманству, Киприан, ты уже делаешь вывод, что она развратна в любовной жизни. Тут ты приблизилась к опасному образу мышления в духе мадам Бовари.

Сильвия надеялась, что отсылкой к самому нелюбимому обеими роману Флобера, в котором заглавная героиня одинаково примитивно невоздержанна во всем, начиная с денежных трат и заканчивая сексуальным поведением, только потому, что она женщина, поможет сестре раскрыть глаза на то, как она заблуждается на счет Адриенны.

Но та лишь пожала плечами.

— Может, и нет.

Умеет же Киприан разозлить.

И всё же. Сильвия радовалась неизменной компании сестры теперь, когда мучительно раздумывала, что же делать дальше. Ее испанское эссе зашло в тупик, а между тем ей уже тридцать. Ей нужна цель. Не может же она бесконечно состоять в помощницах, и притом бесплатных, в лавке у Адриенны. В особенности учитывая, как разрастались ее чувства.

Но лишь когда Сильвия начала всерьез терзаться бесцельностью своего существования, в ее мозгу забрезжила и начала принимать конкретные очертания некая мысль.

Собственная книжная лавка.

Ее заведение будет привлекать такую же публику, как у Адриенны. Но вдали от магазинчика, который она так полюбила, и от его хозяйки, которую она полюбила слишком сильно. Нью-Йорк достаточно далеко от Парижа, чтобы защитить ее несчастное сердце.

Да! Книжная лавка! Ее собственное заведение. Идея все сильнее захватывала Сильвию, и она уже не могла удержать ее в себе, не могла не поделиться с Адриенной и Сюзанной, когда они вечером готовились к очередным чтениям, заставляя магазин рядами стульев, а стол — бутылками с вином. Вообще-то Сильвия караулила момент, чтобы обсудить свою идею наедине с Адриенной, но Сюзанна как на грех все время крутилась рядом.

— Я, между прочим, подумываю открыть в Америке магазин книг на французском языке, — обронила Сильвия, изо всех сил стараясь не выдать переполнявшего ее энтузиазма.

— Какая чудесная мысль! — воскликнула Сюзанна, что стоило ей приступа кашля.

Адриенна бросилась к ней, схватила одной рукой за локоть, а второй стала круговыми движениями поглаживать ее спину между выступающих острых лопаток.

Вот бы почувствовать, каково это.

— Мысль и правда замечательная, — согласилась Адриенна, не спуская глаз с Сюзанны, пока та отходила от приступа. — А мы что будем делать без тебя здесь в Париже?

У Сильвии сердце чуть не выскочило из груди при мысли, что по ней могут, по ней будут скучать.

— Мне тоже будет вас очень не хватать.

— Но все же твой дом Америка, — продолжала Адриенна, и в ее тоне проскользнули — неужели правда? — нотки сожаления.

— В этом я как раз не уверена. В последние месяцы я чувствовала себя здесь счастливее, чем могу выразить словами.

— Мы не меньше твоего счастливы, что ты с нами.

Снова кашель, снова поглаживания.

У Сильвии заныло сердце. Нью-Йорк. Достаточно ли он далеко?

Она понимала, что должна уехать из Парижа, иначе ее сердце разобьется, но еще не была готова насовсем оставить Европу и заняться книжным магазином в Нью-Йорке, и потому, когда ей на глаза попался плакат Красного Креста о наборе добровольцев в Сербию, возбуждение затопило ее с головы до пят. Она никогда не бывала в Белграде, и она хотела хоть чем-то помочь военным действиям. «Призыв на службу — дело столь же благородное, как и призыв к служению Богу», — часто повторял ее отец, а Сильвии уже доводилось быть волонтером — в 1916 году, когда она отправилась в сельскую глушь Франции помогать крестьянам пахать земли. Нет, она не перевязывала раны и не сидела за рулем кареты скорой помощи, но и ее работа была тяжелой и благодарной, и позже Сильвия тосковала по такой цели и по очищающему физическому труду.

Так что конец 1918 года застал ее почти в двух тысячах километров к югу от Парижа, одетой в брюки цвета хаки и с рюкзаком, набитым консервами и стопкой дорогих ее сердцу книг, включая «Портрет» Джойса, который в последнее время она страстно жаждала перечитать; она нашла утешение в том, как герой стремится прийти к более самобытному образу жизни в этом мире. Она узнавала себя в попытках Стивена Дедала обрести смысл через интеллектуальный поиск, ей приносили искупительное освобождение его описания похоти, в милосердные моменты заглушавшей чрезмерное кипение его разума. Каково это — отдаваться страсти настолько, чтобы забылись все прочие беды?

Сейчас забыться у нее получалось, только когда она сосредоточивалась на нуждах селян под Белградом и подвергала свое тело тяжелому многочасовому труду.

Хотя Перемирие[22] объявили совсем вскоре после ее приезда, противопехотные мины по-прежнему оставались в земле, а вражда между недавними противниками никуда не делась. В итоге то и дело вспыхивали отдельные стычки со стрельбой, в результате которых люди получали ранения от шрапнели, требовавшие ухода, к тому же местному населению от мала до велика не хватало одеял, одежды и обуви, средств гигиены и, конечно, продовольствия. Сильвия была и сиделкой, и заботливой тетушкой, и амбулаторной медсестрой; она штопала носки, читала вслух, писала под диктовку письма, держала за руку и делала все прочее, в чем нуждались вверенные ее попечению люди.

Всякую минуту раздавался какой-нибудь громкий звук, и, хотя ее ухо тотчас распознавало безобидный скрип двери или чих автомобильного мотора, Сильвия замечала, что молодые мужчины вокруг нее — на лазаретных койках ли, в тавернах, на рынках — вздрагивали, съеживались, а то и пытались спрятаться, вжимались в землю или, скорчившись, норовили заползти под перевернутый мусорный бак, если позволяли его размеры. Поразительно, куда только ни могли вместиться несчастные контуженые мальчишки, складываясь в три погибели.

Сильвия старалась не замечать, как трескается и кровоточит от работы на улице кожа ее вечно окоченелых пальцев и кистей, но потом одна молодая венгерка, добрая душа, поделилась с ней баночкой целебного бальзама, и тот, хотя и вонял овечьей мочой, прекрасно защищал ее руки даже в самые суровые зимние холода. Она и оглянуться не успела, как ее работа превратилась в тяжелый труд, от которого по спине все время струился пот. Однако физические усилия действовали на нее благотворно. В конце тяжелого