Вокруг моего носа кровь. У меня дырка в черепе, кусок кожи и плоти на лбу откинут в сторону, как открытый конверт, обнажив белую кость. Треснутую белую кость. Мой череп проломлен.

Я начинаю паниковать, все звуки разом изливаются на меня, точно волна чистого страха.

– Это?… Это… мой?…

– С вами всё в порядке, – с улыбкой заверяет меня доктор.

У меня в голове не укладывается, как я могу быть в порядке, если у меня изо лба торчит кость, но лицо врача остается спокойным. Почему ее не пугает это зрелище? Она протягивает руку к моему лицу, и я не сразу осознаю, что она касается моего лба, моей челюсти, моих скул.

– Я не… Я ничего не чувствую. Это нормально?

На долю секунды ее улыбка меркнет, но потом я думаю, что мне просто показалось, потому что врач, всё так же уверенно улыбаясь, продолжает работу.

Я изо всех сил стараюсь не паниковать, как вдруг двойные двери позади доктора Бенефилд открываются, и в палату вкатывают еще одну каталку.

Совершенно обессиленный, я хочу закрыть глаза, но потом вижу это. С каталки свешивается прядь окровавленных светлых волос.

Нет.

Нет, нет, нет. Воспоминания обрушиваются на меня потоком. Проливной дождь. Наша с Кимберли ссора. Ремень безопасности, врезавшийся мне в грудь.

– Кимберли, – пытаюсь закричать я, но голос звучит еле слышно, веки наливаются тяжестью. Даже дышать тяжело.

– Смотри на меня, Кайл. – Это голос доктора. – В третью операционную, быстро! – обращается она к другим голосам в комнате.

Я изо всех сил борюсь с сонливостью, стараюсь не выпустить из поля зрения Кимберли, но меня вдруг куда-то перемещают, надо мной вспыхивает слепящий свет, один за другим загораются огни, всё быстрее и быстрее. Вспышка. Вспышка. Вспышка, вспышка, вспышка…

Хочется закричать: «Нет! Верните меня обратно!», но у меня нет сил оформить эту мысль в слова, а всё вокруг начинает вращаться.

Я вижу, как мимо проходит какой-то врач с ребенком на руках.

Вспышка.

Пожилая женщина катит кислородный баллон.

Вспышка.

Какая-то девушка читает книгу. Она поднимает глаза, но мы уже поворачиваем за угол.

Вспышка.

Я еще успеваю заметить идущую впереди доктора Бенефилд, полы ее белого халата развеваются, теряют очертания и превращаются в белое сияние, заполняющее весь коридор, так что в итоге не остается ничего – только ослепительный белый свет.

– Кайл.

На меня наплывают образы.

Расколотый диско-шар.

Пелена дождя.

Золотистые волосы Ким, спутанные и запятнанные кровью.

Потом боль. Она охватывает мой череп и распространяется по всему телу. Я впиваюсь пальцами в простыни, и постепенно волна боли немного отступает, так что мне удается вычленить из окружающего гула один голос, зовущий меня по имени.

– Кайл?

Мама.

С трудом открываю глаза и фокусируюсь на ее лице. Вижу ее нос, рот, но образ размытый. Искаженный, как слишком сильно увеличенная фотография.

– Мама, – каркаю я.

В горле сухо, словно вместо плоти у меня там наждачная бумага.

Мама берет мою руку и сжимает.

Чувствую усталость. Как же я устал.

В поле моего зрения появляется доктор. Она светит мне в глаза какой-то штуковиной, спрашивает, что я чувствую и чего не чувствую, затем просит следить за ее пальцем.

«Я не… Я ничего не чувствую. Так и должно быть?»

Тут-то я и начинаю паниковать. Окровавленные, спутанные волосы. Каталка. Кимберли.

– Что случилось… Ким… она?…

Врач ничего не говорит, только смотрит на какой-то предмет, который держит в руках. Планшет для бумаги. Щелкает шариковая ручка. Пометка в карте.

– Кайл, вы меня помните? Я доктор Бенефилд. У вас серьезная черепно-мозго…

Ее голос тонет в каком-то трубном звуке, таком громком, что я зажмуриваюсь, отчаянно надеясь, что этот вой прекратится.

Пытаюсь вновь открыть глаза, но чувствую одну только боль. Обжигающая боль пытается поглотить меня, и я сдаюсь.

Когда я снова просыпаюсь, то понятия не имею, как долго проспал, хотя чувствую себя немного лучше. Белая плитка на потолке, зеленовато-голубые стены больничной палаты, в углу чернеет плоский экран телевизора.

Голова болит, и я вспоминаю слова доктора Бенефилд. Поднимаю руку, касаюсь повязки, закрывающей мой лоб, и от этого движения натягивается тонкая трубка, соединяющая мое запястье с капельницей. Скосив глаза, я вижу рядом с кроватью несколько аппаратов, а потом – человека, сидящего в изножье кровати.

– Сэм, – выдыхаю я.

Друг вскидывает голову и смотрит на меня. Глаза у него красные и опухшие, щеки мокрые.

Меня пронизывает ужас.

За всю свою жизнь я видел Сэма плачущим дважды. Первый раз, когда нам было по десять лет – и он сломал руку, упав с велосипеда; второй раз три года назад, когда умер любимец их семьи, золотистый ретривер Отто. Однако на этот раз мне кажется, что всё гораздо страшнее.

– Сэм?

Я не могу задать вопрос, а Сэм молчит, только смотрит своими покрасневшими глазами в окно, и по его щекам скатываются слезы.

– Сэм, – наконец говорю я. Изо всех сил пытаюсь сесть, но тело слишком слабое, и в конце концов дрожащие руки не выдерживают моего веса, я падаю на кровать. – Сэм?

Он упорно не отвечает.

У меня перед глазами танцует улыбающееся лицо Ким, и я начинаю задыхаться, страх и чувство вины сдавливают мне легкие, а в голову рикошетом ударяет новый приступ боли.

Неужели она…

Перебираю в памяти последние воспоминания, начиная с Беркли, нашей ссоры и заканчивая широко открытыми глазами Кимберли и светом фар в темноте. Когда я вспоминаю столкновение с грузовиком, то чувствую, как весь мир разбивается вдребезги, боль у меня в голове всё нарастает и усиливается, пока всё тело не взрывается миллионом частиц, частиц, которые уже никогда не соберутся в прежнее единое целое.

Мама ведет машину, а я прижимаюсь забинтованной головой к стеклу и смотрю, как в дождевых каплях отражается свет красных сигнальных огней едущего впереди автомобиля. Прошло уже две недели, но я до сих пор не могу поверить в случившееся.

Еще недавно мне казалось, что я не переживу расставания с Кимберли, если она меня бросит, но это… Уже ничего не исправишь. Нельзя достать из кармана браслет с подвесками и скрепить наше примирение этим подарком.