– Я как раз собирался сказать…

Он разглядывал точку на поверхности стола и потирал указательным пальцем левую ладонь.

– В данный момент полиция допускает все возможности. В том, что говорила госпожа Гримсрюд, многое соответствует действительности. Похищения детей действительно можно разделить на три категории, которые она обозначила. И две первые достаточно… – Сколтен замялся.

– Неправдоподобны?

Ведущий подсел ближе, словно у них была дружеская беседа.

– Ну да. Но это не даёт оснований для… Таким образом, без всяких…

– Пора уже людям очнуться, – вмешалась Сольвейг Гримсрюд. – Всего несколько лет назад мы относились к сексуальному насилию над детьми как к чему-то, что нас никогда не коснётся, что происходит где-то далеко, скажем, в Америке. Мы отпускали своих детей одних в школу, позволяли им ходить в походы без сопровождения взрослых, часами находиться вне дома и не беспокоились о том, что с ними может случиться что-то непоправимое. Так больше не может продолжаться. Пора нам уже…

Ингер Йоханне не заметила, как поднялась. Она уставилась прямо в камеру, электрический циклоп навёл на неё свой безжизненный серый глаз, чем ввёл её в оцепенение. Микрофон остался на лацкане пиджака.

– Что мы делаем? Это ужасно. Там где-то, – она показала на камеру, – сидит вдовец, дочь которого пропала неделю назад. И супружеская пара, у которой сегодняшней ночью похитили сына. А вы все здесь…

Она протянула руку в сторону Сольвейг Гримсрюд, та тряслась от негодования.

– …рассказываете им, что случилось самое страшное, что только можно представить. У вас нет никаких, я повторяю никаких оснований заявлять что-либо подобное. Это необдуманно и бессердечно… Непростительно. Как я уже сказала, мне известно об этом деле только из новостей. Но я надеюсь… Я практически уверена в том, что полиция в отличие от вас не зациклилась на единственной версии. Даже я могу найти шесть-семь альтернативных объяснений, более или менее правдоподобных, этих похищений. И они в любом случае будут гораздо более обоснованными, чем все ваши спекуляции, играющие на публику. С момента исчезновения Кима прошли сутки. Одни сутки! У меня нет слов…

Слов действительно не было. Она внезапно сникла, а потом сорвала с себя микрофон и ушла. Камера проводила её до двери резкими, скачущими движениями, будто ею руководил неопытный, начинающий оператор.

Ведущий дышал, широко раскрыв рот, над верхней губой у него выступил пот, он пытался собраться с мыслями.

– Итак… – начал он, – мы все тоже переживаем…

В это время где-то в Осло два человека сидели перед экраном телевизора. Старший улыбнулся, глядя на страдания ведущего, а молодой, злясь, грохнул кулаком о стену:

– Чёрт! Ты посмотри, а? Ты её знаешь? Слышал что-нибудь о ней?

Старший по рангу, инспектор Крипос Ингвар Стюбё, с отсутствующим видом отрицательно замотал головой:

– С ней не знаком, а диссертацию её читал. На самом деле интересная. Сейчас она занимается исследованием влияния средств массовой информации на насильственную преступность. Как я понял из недавно напечатанной статьи, она сравнивает судьбы осуждённых, чьи преступления привлекли внимание прессы, с теми, кто остались ею незамеченными. Общее между ними то, что все они считают себя невинно осуждёнными. Она работает с материалами пятидесятых годов. Почему, я не понял.

Зигмунд Берли ухмыльнулся:

– Судя по всему, она себя в обиду не даст. Я не припомню, чтобы кто-нибудь вот так просто встал и ушёл с передачи. Круто! И ведь она права!

Ингвар Стюбё прикурил огромную сигару – длинный рабочий день близился к завершению.

– Она настолько права, что с ней было бы неплохо переговорить, – заметил он, надевая пиджак. – До завтра!

Ребёнок, которому предстоит умереть, не знает об этом. Да он и не понимает, что такое смерть. Конечно, инстинктивно он будет бороться за жизнь, так же как ящерица, которая отбрасывает хвост при угрозе уничтожения. Любое живое существо генетически запрограммировано на выживание. В том числе и дети. Но никаких представлений о смерти у них нет. Они боятся чего-то конкретного. Темноты, например. Незнакомых людей, может быть, разлуки с семьёй, боли, странных звуков, мало ли чего ещё… Они не знают, что такое смерть.

Поэтому ребёнок, которому предстоит умереть, не боится смерти.

Так думал мужчина, пока наводил порядок.

Он налил в стакан колу, удивляясь, почему его вообще занимают такие размышления. Хотя мальчика он выбрал неслучайно, но не испытывал к нему никаких чувств. С эмоциональной точки зрения мальчик был ему абсолютно чужим, это лишь фигура в важной игре. Он вообще ничего не заметит. Существенна и необходима лишь его смерть. Его тоска по родителям, та мука, которую должен испытывать пятилетний мальчуган, гораздо страшнее в сравнении с быстрой и безболезненной смертью.

Мужчина раздавил таблетку валиума и высыпал порошок в стакан. Маленькая доза, мальчик только уснёт от транквилизатора. Важно было, чтобы он умер во сне. Так легче, практичнее. Сложно сделать укол ребёнку, если он плачет и брыкается.

Он захотел пить, глядя на пузырящийся напиток в стакане, и медленно облизал губы. Мурашки пробежали по спине – он испытывал чувство, близкое к восторгу: тщательно продуманный план начал осуществляться.

Потребуется шесть недель и четыре дня, если всё пойдёт как задумано.

Не верилось, что скоро лето. Над озером Согнсванн лежал серый туман, а деревья по-прежнему стояли без листьев. Только на редких ивах можно было разглядеть набухшие почки, а на южных склонах вытянулись длинные стебли мать-и-мачехи. Иначе вполне можно было предположить, что это четырнадцатое октября, а совсем не четырнадцатое мая. Шестилетняя девочка в красном спортивном костюме и жёлтых резиновых сапогах стащила с себя кепку.

– Нет, Кристиане! Не подходи к воде!

– Пусть поплещется. Она же в сапогах.

– Господи, Исак, здесь же глубоко! Кристиане! Нет!

Девочка будто ничего не слышала. Она уже стояла по колено в воде, напевая какой-то однообразный мотив. В сапогах хлюпала вода. Девочка с отсутствующим взглядом повторяла четыре ноты, снова и снова.

– Ты же вся промокла! – простонала Ингер Йоханне Вик, вытаскивая девочку из воды.

Девочка радостно улыбнулась, разглядывая, как мать выливает воду из сапог, и перестала петь. Ингер Йоханне взяла её на руки и отнесла на скамейку, стоящую неподалёку. Она вытащила из рюкзака сухие колготки, пару плотных носков и тяжёлые кроссовки. Кристиане они не нравились. Она заупрямилась, сдвинула ноги вместе, пытаясь помешать матери, взгляд снова стал пустым. И опять завела те же самые четыре ноты: дам-ди-ру-рам, дам-ди-ру-рам.

– Ты же замёрзнешь, – сказала Ингер Йоханне. – Заболеешь.