это ее обидело, то ли то, что мне даже в голову не пришло следовать ее советам, которые, кстати, сводились к тому, что в моем возрасте, мне тогда было двадцать шесть лет, просто неприлично не иметь мужчину, который бы меня содержал. Первое время я просто смеялась над ее высказываниями, естественно, не в лицо, а сама с собой, но она никак не хотела оставить меня в покое. Стала приходить чуть не каждый день и пытаться учить меня «жизни», в конце концов, я не выдержала и послала ее по известному адресу. После этого со мной перестали здороваться почти все пенсионеры. Одна даже обозвала меня проституткой, после того, как увидела, что меня провожает с работы мой коллега. Этот парень мне нравился, и если бы он проявил хоть немного активности, возможно, у нас что-то и вышло бы. Но тут вмешалась Магдалена Аркадьевна, та самая соседка, которая пришла в мою квартиру первой. Самое обидное было то, что тот самый коллега ей поверил, а она наговорила ему кучу гадостей обо мне, в том числе то, что мои дед и бабушка были стукачами при Советском Союзе и из-за них много народа погибло в лагерях. Этого я выдержать уже не могла и совершила второе убийство. Я подстерегла старую каргу между этажами, рассказала в общих чертах, чем занимался мой дед, и когда она, мерзко усмехаясь, заявила: «Придумай что-нибудь поумнее», я просто вонзила ей в горло маникюрные ножницы. Я знала, куда надо ударить, чтобы наверняка убить. В конце концов, я врач, и пусть мне рассказывают о медицинском братстве, о клятве Гиппократа и о том, как врач должен бороться за каждую жизнь, я считаю, такие жить не должны, они, как пиявки, высасывают из других жизнь. Только несчастная пиявка просто хочет есть, а эти мерзкие людишки питаются жизнью других, высасывая их до капли. Такие не знают жалости и если не могут влезть в жизнь выбранной ими жертвы, то оболгут ее, окружат паутиной самых мерзких выдумок, но убьют свою жертву. Пусть не физически, а морально, растопчут ее и получат от этого то удовольствие, ради которого все и затевалось.

Через несколько месяцев я совершила еще два убийства. Одна противная бабка занималась ростовщичеством, драла с должников такие проценты, каких ни один банк не брал. Причем она так хитро писала в договоре, короче, ни один должник не понимал до конца, во что он ввязывается. Я невольно сыграла роль Раскольникова, когда приехала констатировать смерть одного из ее должников. Молодой парень покончил с собой, надеясь избавить жену и двоих маленьких детей от уплаты непомерного долга. Дурачок, он даже не прочел договор с соседкой, просто подмахнул его, решив, что это обыкновенная расписка. И денег-то просил немного, хотел заплатить ипотеку за квартиру, а через неделю, на которую они договаривались, долг вырос вчетверо. Казалось бы, послал ее к черту и все, пусть в суд подает, но он решил все иначе. Вот тут и вступила в игру я, сперва просила старуху простить долг семье, которая и так потеряла единственного кормильца, но та уперлась и ни за что не хотела соглашаться. Тогда я предложила вдове подать заявление в полицию, на неправомерные действия соседки, но женщина, потерявшая мужа, была совсем молода, она будто находилась во сне, и после его смерти мне в течение некоторого времени приходилось приезжать к ней и напоминать о том, что детей надо кормить, с ними надо гулять и прочее. Я пыталась за нее отдать этот злосчастный долг, но она категорически отказалась. Чем несчастная руководствовалась в своем упрямстве, я так и не поняла, в итоге совершила третье убийство. А четвертую старуху я убила за то, что она периодически избивала свою дочь и маленькую внучку. Кажется, бабка состояла в какой-то секте, а дочь нарушала законы этой секты, заодно доставалось и ребенку. И ни разу, ни разу я не попалась, на меня даже подозрение ни разу не падало. Бог меня берег или мои родные с того света мне помогали, не знаю. Знаю только то, что больше никого и никогда не убью. Я, чего прежде никогда не делала, сходила на похороны своей последней жертвы. Большим потрясением для меня было то, что дочь и внучка очень горевали по убитой, получалось, вместо освобождения я принесла им только горе. Никогда мне не понять людей! После этого я ушла из «Скорой помощи» и устроилась участковым в обычную поликлинику. Я очень боялась, боялась стать человеком, которому просто нравится убивать. Комплекс Родиона Раскольникова мне чужд. Бабушка с дедом этого не одобрили бы, а их я ни за что не хочу огорчать. Если когда-нибудь прочтут эти строки чужие люди, значит, я умерла, надеюсь, это будет очень не скоро, лет этак через пятьдесят-шестьдесят. А пока буду замаливать те грехи, которые уже совершила. Я не собираюсь уходить в монастырь, но пока я на этой земле, постараюсь совершить как можно больше хорошего, чтобы забылись мои прошлые поступки и чтобы вспоминали обо мне как о хорошем человеке.

Егор

Егор закончил вырезать маленькую шкатулку, которую хотел подарить Юле на Восьмое марта, оставалось совсем немного доделать, но именно сегодня вдруг выключили свет. Пробираясь в темноте к выходу, он несколько раз ударился коленом о наваленные кое-как подрамники, которые они изготавливали для выставок и иногда для студентов. Вообще-то студенты заказывали подрамники в другой мастерской, но иной раз и у них, если там было слишком много заказов. Ругаясь и проклиная темноту, мужчина зажег фонарь на мобильном телефоне, и тут дали свет. В первый момент Егор остолбенел, прямо перед ним, на полу, скорчившись, полулежал-полусидел человек.

– Вам плохо? Человек мутнеющим взглядом посмотрел на говорившего и стал заваливаться на бок.

Не задумываясь, Егор набрал номер «Скорой помощи» и только после этого побежал к аптечке, в ней всегда был нитроглицерин, наряду с пластырями и бинтами. От матери он знал, что самое главное не дать потерять сознание, и если плохо с сердцем, лучше всего сунуть таблетку нитроглицерина, пока человек в сознании. Но этого сделать Егор не смог, дядька уже был в полубессознательном состоянии, а сунуть в рот, не зная, чем это закончится, он не решился. Еще подавится! Дверь в мастерскую была нараспашку, а полулежащий на полу мужчина оказался непосредственным начальником Егора. Пока ехала машина, парень как мог не давал ему потерять окончательно сознание, заставляя смотреть на себя, тормоша и постоянно повторяя:

– Только