и завидую вашим делам, вашей славе — славе, попирающей ногами землю и досязающей главою до облаков, славе, имеющей великие крыла, усеянные множеством ушей и глаз[20], никогда не закрывающихся, уст и языков, никогда не успокоивающихся, славе, которая будет летать от одного до другого конца вселенной — и разглашать ваши деяния.

Дон-Коррадо

Ричард! много лести.

Ричард (с оскорбительным видом)

Дон-Коррадо! вы меня обижаете. Я вам доброжелательствую, я вам открываю глаза, я вам говорю истину, а вы меня обижаете! Что скажет народ, что скажет король, когда оставшаяся искра воспламенится, сделает пламень бунта, сделает заговор противу самого короля? Коррадо, что скажет тогда король, что скажет тогда народ?

Дон-Коррадо

Разве я мало сделал?

Ричард

Больше, нежели остается! Лавр уже зеленеет. Доверши, Дон-Коррадо, и ты пожнешь его!

Дон-Коррадо

Этот лавр я оставляю тебе.

Ричард (с укоризною)

Ты ли это, Коррадо? Ты ли, тот, который, будучи юношею, жадными глазами смотрел на блеск славы, который не мог видеть открытой груди, а теперь вырос и едет истаивать на груди слезливой чувствительности, едет вздыхать и утопать в слезах нежности? Не сам ли ты говорил, что орел не может жить между хищными коршунами, что орел не может воздыхать подобно голубю? И ты, будучи юношею, был мощным орлом — теперь возмужал и хочешь сделаться нежным голубем. Стыдись, ребенок, стыдись, Коррадо! Дела твои будут посрамлены; все твои жертвы отрынет Божество.

Дон-Коррадо

Довольно! Вели дать знак к походу.

Ричард (прерывая его)

К новым подвигам! Так, благородный Коррадо, истреби гнусных изменников и возвратись в замок; тогда исполнишь ты долг свой.

Дон-Коррадо

Скорее, скорее к походу!

Ричард

Но послушайте: не лучше ли завтра? Пускай отдохнут пришедшие солдаты; завтра, Коррадо, когда они уснут, мы нападем на них. Там, я слышал, есть богатый старик — следовательно, и скупой; золото его, верно, заплесневело; притом же он зачинщик бунта — более всего надобно постараться схватить его.

Дон-Коррадо

Хорошо, друг мой, хорошо!

— И слава ваша возрастет до небес! — сказал Ричард и ушел. Пришедши к солдатам, велел он им быть готовыми; утомленные солдаты возроптали, но грозный вид его заставил их молчать. Всяк начал вострить штыки свои и тесаки — иной из них хвалился, что умеет с одного разу вонзить штык так, что конец его выйдет в хребет; иной — что может с одного разу перерубить пополам человека; иной — что он имеет такую руку, которая может отделить голову от туловища. Так они хвалились, но не знали, что, наказывая виновных, должны проливать кровь невинных. Между офицерами, пришедшими с новыми солдатами, был один человек с чувствительным сердцем, с доброю душою; имя его Риберо. Дон-Риберо имел меч для врага, сердце — для друга. Он был низкого происхождения, но имел великую, благородную душу; он был беден, но имел неоцененное богатство — имел спокойную совесть. Одного недоставало к его благополучию — он чувствовал пустоту в сердце и не имел друга, кто бы мог занять ее; он не имел друга, ибо был беден. При ясном свете луны, когда всё покоилось в объятиях Морфея[21] и когда он с своих крыл на злых рассыпал ужасы, на добрых приятные мечты, Риберо лежал на пригорке и наслаждался приятным воздухом, обращался мыслями к прошедшему и думал о будущем. «Мы, — думал он, — идем поражать своих собратий, своих соотечественников; за что? — не знаю. Люди, люди, как вы заблуждаетесь! Бедный народ, гнетомый игом рабства, отягченный ужасными налогами, сделавшийся игрушкою инквизиции, лишился куска хлеба, лишился средств обработывать поля, и они сделались пусты, как степи ливийские. Неужели народу смотреть на ужасную нищету, обитавшую в их хижинах? Неужели им смотреть на сребролюбие, похищающее у них последнюю овцу, их питавшую, похищающее за то, что они не в состоянии заплатить великих податей? Нет! Чувство негодования родилось в сердцах их; они ожесточились и захотели уменьшить тяжесть ига общими силами; все приступили к правительству; это назвали бунтом и велели усмирять их не правосудием, не крепкими законами — но мечом. Голодному тигру, терзающему всё, что ни попадется, брось кусок мяса — и он успокоится. Хорошо, если угнетаемая чернь преклонится пред знаменем; но если они так ожесточены, что начнут противиться, что дело дойдет до сражения, и между ими будут совершенно невинные; неужели моя рука должна будет поражать невинных?»

— Нет! — вскричал Риберо. — Нет! Если я поражу невинного, если я пролью кровь его, то да превратится она в пламень и пожигает мою душу! Но — великий Боже! — виновен ли я, когда, истребляя крапиву, подкошу прекрасный цветок? Виновен ли я буду, когда, поражая бунтовщиков, поражу невинного? Так, если по неведению занесу меч на поражение невинного, то в ту ж минуту да окаменеет рука моя, или — Всесильный! — да остановит невидимая сила поднятую руку мою! Нет, Всевидящий! укажи мне невинного, и грудь моя будет щитом его; я буду отражать мечи и штыки, на него занесенные; укажи мне его — я буду кричать, что он невинен, и если злодей, на него устремившийся, не послушает моего голоса, если не удержит руки, то клянусь, что рука моя пронзит его сердце!

Окончавши добродетельный свой обет, благородный Риберо возвратился в палатку и с спокойным духом, с изнуренными от походу силами повергся в объятия Морфея.

Глава 6

Уже скрылись черные тени ночи; уже заря начинала заниматься; соловей в громких песнях возвещал пришествие солнца; уже настало то время, в которое трудолюбивые поселяне выходили на поле; в которое пастухи, наигрывая веселые песенки, выгоняли стада свои на зеленую траву. Но — на прекрасной равнине, орошаемой чистою рекою, не видно ни одного поселянина, ни одной овцы, не видно ни одной нивы; везде земля заросла полынью, везде царствовало какое-то опустение, везде были полуразвалившиеся хижины без кровли, без окон. Неужели здесь нет жителей? Неужели война, язва или голод опустошили эту деревню? Ах! нет; ни война, ни язва не опустошали ее; здесь есть и жители, но бедные жители, лишенные пропитания; это те жители, которые взбунтовались противу правительства или, лучше сказать, возроптали за ужасное иго. Правда, были некоторые из них, простершие дерзость свою до того, что убили старшину деревни, собиравшего налоги; но большая часть из них роптали только на правительство, без пощады их разоряющее.

Взошло солнце, и из развалившихся хижин, или, лучше сказать, клевов[22], народ, покрытый рубищем, бежал к одному каменному дому.