Гонорейный, гонерейный – это какой?

Это плохой.

* * *

Когда Маша заходит, начинаю плакать. Не вижу ее, а только думаю: ведь можно было что-то придумать, дурак, слюнтяй, дверь изнутри подпереть, забаррикадировать, не знаю. Маша может очень быстро открыть, и все равно, чем я тут занимаюсь. Одно время полюбил себя ласкать, ну, просто от тоски, вроде как после этого чуть легче становилось, так Маша вернулась неожиданно с работы, тихо открыла и вошла. И увидела.

Не стыдила, глаза отвела.

Потом сама извинялась – мол, что ж это она, надо было хоть звонком предупредить, хоть стуком, и она все понимает, что и врач говорит, что нормальное, обычное дело, а потом я и по-настоящему захочу, с женщиной, то есть с женой. Но я никогда не захочу по-настоящему, мы оба знаем.

Однажды Маша разделась при мне – и раньше раздевалась, до всего, а потом стала вести себя как с ребенком, с пациентом. Стала спать в другой комнате, переодевалась только там или в ванной, не расхаживала по квартире голышом. И вот несколько месяцев назад, кажется, решила, что стоит попробовать, – не вовсе же у меня атрофировалось, может, мы сумеем вернуть частные супружеские отношения. Она стояла возле письменного стола и вдруг стянула футболку через голову, осталась в черных жестких джинсах и белом большом лифчике, таком плотном, с огромными чашечками – из тех, что женщины продают у метро, я-то всегда думал, что там старухи какие покупают, но оказалось, что и она. Она расстегнула лифчик, и вот уже заскользил взглядом по сморщенным коричневым соскам, темным воспаленным пупырышкам, редким темным волоскам. Раньше не видел.

Она застыла с поднятыми руками, чего ты? – спросил, хотел спросить. А потом увидел, что у нее по всему телу, по всей бледной неплотной коже черные родинки, похожие на льняное семя, и они облепили ее всю.

Дернулся, заметила. Опустила руки. Что, сказала, совсем никак теперь? Тебе противно? Мне – было – стало – оказалось – противно, невероятно противно, до тошноты. Но как притворился, как виртуозно сделал вид, что ничего не происходит, смутился, опустил глаза.

А всё родинки – так и ждешь, что они по коже побегут, перекинутся на меня.

Так противно, настаивала она. Слезы под глазами собрались, хотя я не помню, чтобы она плакала раньше. Помню, впрочем, ее глаза, когда после обморока очнулся, просто проснулся в больнице, но не словно после сна, они другие стали. Странно, но я совсем не хотел, чтобы кто-то еще так ощущал, даже она, потому что никто не имел права. Она могла только сочувственно смотреть на меня, в мою сторону, брать за руку. Не подходить, не досаждать бытовыми заботами, не заговаривать первой, ожидая, когда сам. Потому что только мое горе неподдельно.

Но тогда, когда я смотрел на родинки Маши, она заплакала. Сразу же надела футболку обратно, убежала на кухню. А у меня перед глазами стояли – черные точки, белая кожа, красноватые следы от лифчика, глубоко вдавленные в тело.

Удивительным образом все в голове проносится, когда она заходит, и сам плачу, вспоминая.

Противно?

Раньше не было противно – и из-за чего тут чувствовать отвращение, из-за родинок? Видел в больнице уродливые растяжки на животах мужчин, ноги, мокрые от подтекающих мочеприемников, – ничего, не брезговал.

Лешка.

И пакеты падают на пол.

Лешка.

Я не перебросил тело через перила, нет. Наклонился только, а теперь не успею, да и нехорошо на глазах.

– Ну что ты, – причитает Маша. – Что, что я тебе сделала?

Ничего не сделала, оставь меня.

Оставь меня.

Молоко растекается, течет по полу, заливает ее черные заношенные ботинки, и почему-то один вид их потертых мысков приводит в гнев – ну ты как специально вырядилась, чтобы быть жалкой, некрасивой. Как будто это я виноват, что не можешь купить себе ботинки, сходить в парикмахерскую, накрасить губы, что столько за мной смотришь, что о себе забыла.

Как за ребенком.

А я не ребенок, я не хочу, чтобы смотрели.

Не хочу, чтобы молоко текло.

Может быть, так:

Лешенька, что случилось? (А тогда я пришел к ней, сидящей на кухне, встал на колени рядом, прошептал: ну ладно тебе, ладно, неужели же так виноват, что не можешь перестать плакать? А Маша натягивала на подбородок хлопчатобумажную футболку и все повторяла: жалко, что ты не остался в больнице, жалко, я бы могла оставить, признать, я вытащила тебя, я. Я знаю, что ты. Но только что мне от этого, неужели непременно должен с тобой спать? А что, если я не могу? Нужно было спросить у доктора, почему ты не можешь, потому что действие препаратов – я знаю, знаю, что оно давно кончилось. Но как объяснить, что ты давно не та женщина, да и была той лишь какое-то маленькое, определенное время? Когда в первый раз спал – радовался, второй – радовался. На третий охрип. Не знаю, Маш, не знаю. Не так уж я и виноват.)

Но тогда помирились как-то, забыли. Теперь:

– Господи, Леша, что ты делаешь?

Сползаю обратно, дышу тяжело, трогаю пальцами ног старые балконные доски. Отчего-то гладкие, хотя ни разу не делал ремонт, не подновлял краску, ничего такого. Видимо, за прошедшее время дерево приспособилось к моим босым ногам.

– Ничего не делаю, видишь же.

– Я же писала, писала, что приду через десять…

– Через десять минут, да, видел.

– Ты что, не мог подождать? Что ты тут устроил? Зачем?

– Давай молоко вытрем.

Маша не спохватывается, не смотрит вниз, хотя раньше бы – о господи боже мой, что же я такая неуклюжая, сейчас тряпку возьму, сейчас-сейчас. А сейчас точно забыла, что в мире существуют тряпки.

– С волосами что?

Вдруг замечаю, хотя должен был увидеть давно (давно – сколько: две минуты? одну? а раньше, когда был настоящим, здоровым мужчиной, не заметил бы совсем).

– В парикмахерской была. – И проводит руками по голой шее, поворачивается, показывается.

Это все хорошо, а что же с молоком?..

И странно, что ей на самом деле идет, – никогда не носила длинных волос, а заплетала тоненькую косичку, хвостик, распускала редко, не считала волосы важной частью себя. Мы с ней на слете каком-то познакомились, конечно, и раньше я помнил на каком. Костер помнил, кан, гитару, ощущение дерева, лака под руками. Тогда ее за пацана принял, тыкал, как-то шутил смешно, неприлично. Потом понял, все краснел – не привык с женщинами, не имел права так легко, так беззаботно. Но она простила, она поняла, потому что и сама осознавала, что неженственная, так пусть лучше и обращаются как с неженственной, как со своей, чем придумывают черт знает что, притворяются, делают вид, что она царевна какая, тонкая, красивая. Не тонкая, нет. Красивая? Была когда-то, когда еще балкон – когда я – когда можно было курить на балконе.

Нет.

Не на слете, какой слет, она никогда не была на них, вообще туризмом не интересовалась – из другой семьи, музыкальная девочка с тонкими пальчиками, а мы познакомились…

Что с памятью творится.

Словно лужица тьмы поднялась с пола и накрыла, когда не ждал.

А нужно думать, тренировать себя даже во тьме – но только как можно это делать, когда в ней нет и меня тоже, когда сам по себе исчезаю?

Сейчас стряхиваю, хочу стать собой.

Делаю два шага к жене.

Потом решаюсь, иду в ванную и беру с края ведра замызганную половую тряпку, быстро стираю с пола молоко и растекшуюся грязь.

Ничего, все еще будет, будет, будет, быстро говорила Маша и гладила по голове, и мои руки наконец-то почувствовали молоко.

Погоди, говорю, тряпку прополощу.

Она трясется, не может выговорить.

– Что? Ну что?

– Ты, – говорит, – впервые после обморока того ты взял что-то в руки, сам, сам захотел убраться. Я до этого всегда делала, а ты просто смотрел. Понимаю, что тяжело, но…

Все чувствую, когда полощу тряпку, – руки, волокна, пылинки, хорошо так сделалось.

Хочу заставить себя сказать: как же тебе хорошо с короткой стрижкой, какая тонкая и красивая шея, девичья голова – не могу, а под ногти краска и грязь с перил балкона забилась и болит.

– Ты прости, что я так долго поднималась, – вдруг снова заговаривает она, – просто на лестнице кто-то был, кто-то стоял, а я его никогда не видела раньше, испугалась. Не могла решиться подняться, потому что в новостях рассказывают разное…

– А потом что – ушел он?

– Нет, квартиру своим ключом открыл. Триста одиннадцатую.

– Триста одиннадцатую? Странно, там же жили эти, как их… Ну, семья, девочки еще в очках с такими толстыми…

– Да нет, без очков они ходили, что ты придумываешь? И не девочки, а, кажется, одна