девочка, очков не помню, взрослая уже, но она же так редко появлялась, странно, что ты вообще на нее внимание обратил. Там был хозяин, Павел… Павел Михайлович, если я не ошибаюсь, хотя с именами так сложно в последнее время, почти не вспоминаются. Старая стала.

Улыбается кривовато, незаметно, думает, что поправлю, но только зачем поправлять, если и сам так чувствую, но только мне жаловаться нельзя, и так уже всем надоел, вычерпал-исчерпал терпение, да и про это точно нельзя – должен быть сильным, должен быть смелым, но только сегодня совсем перестал.

И Маша видела.

– Ну так этот, на площадке, не был на него похож?

– Не был, ни капельки.

Павел Михайлович.

Я его отлично помню – значит, он не совсем забытый, может быть, хоть в этом могу помочь. Что помню? А то, что мы встречались во дворе, когда он шел со своей старенькой смешной таксой с сединой на морде; и что он никогда не тянул слишком за поводок, понукая, а просто шел спокойно, вежливо дожидался последнего медленного уже ее движения. Поэтому и помню. Хорошо бы, чтобы этот мужчина, которого Маша сейчас встретила, все же не Павлом оказался, – он, по видимости, хороший человек, не заслуживший такой судьбы. Хочу думать, что он просто с таксой уехал в маленький южный город. Иногда думаю – а каково становиться забытым, что человек сам в этот момент чувствует, страшно ли, больно?.. Наверняка больно. Все болит внутри, когда ни у кого улыбки узнавания не возникает. Даже у библиотекарши, к которой ты всю начальную школу плакать бегал, и уж она-то могла бы точно запомнить твое лицо, пусть даже и залитое слезами, с распухшим носом.

Иногда таксу выводили девочки, да, две девочки в очках с толстыми линзами, я совершенно точно помню.

Я молчу долго, потом все-таки бормочу, словно пытаюсь оставить за собой слово, – и все-таки я помню девочек, помнюпомнюпомню.

1979

Мы едем к Кадошскому маяку. От Туапсе до него два километра, рассказывает Лис, вы были? Но мы не были, а я так и нигде не был.

– Неужели вас не возили?

Мотаю головой.

– Странно.

Нормально, кто нас поведет? Наташа? Так ей только есть время за едой следить, за уборкой. Чтобы на занятия ходили, не поубивали друг друга. Какой еще маяк?

– Я даже наверх поднимался, просил смотрителя… – продолжает рассказывать Лис: – Он ничего мужик, только молчаливый, понятно, от одиночества. Говорить разучился. Я бы и вас привел, только… Предупредить, наверное, надо бы. Вы поняли.

Мы поняли.

Я, Конунг, Митя и Соня – все прекрасно поняли. Да, и Соня поняла, я уверен. Конунга с Митей мы уже в Доме пионеров встретили, прихватили. А больше никого нет – начался учебный год, родители, верно, за учебники после лагерей и дач засадили. А нам и хорошо – меньше людей, меньше боится Соня. Хотя она сегодня прямо спокойная, пусть в автобусе немного волновалась, все на меня оглядывалась. Почувствовала, что я после крика Алены и сам расплакаться был готов?

(А потом я понял другое – что никакого смотрителя нет, что Лис просто выдумал для красоты, для легенды. В самом деле, зачем смотритель? Маяком-то никто не пользуется давно, травы у входа поднялись.)

– А вот скажите, народ. – Он оглядывается, ветер треплет его длинные рыжевато-каштановые волосы. – Можно ли здесь, на этом берегу, на дневку расположиться? А на привал?

Мы оглядываемся: мыс, поросший лесом, внизу дикий пляж, один только мужик в плавках стоит, на нас пялится.

– Смысла, наверное, нет, – осторожно говорит Конунг, у него волосы – точно шлем, густые, нечесаные, а голос зычный, низкий для пацана, вот так его Лис и прозвал, а почему точно, не знаю, забыл, кто такие конунги, – без питьевой воды.

– Мы же не искали. И потом – немного-то воды с собой тащим.

Мы набрали в Доме, да, не забыли, хотя мне в последнее время редко хочется пить. По фляжке на брата, но еду, конечно, не приготовишь, поэтому всегда нужно искать ручеек, речку, источник. Или еще есть специальные опреснители морской воды, но трудно достать. Еще в одной книжке написано, будто бы можно пропускать воду через плоть рыбы, тогда морская вода станет пресной. Так Лис говорит: это уж точно байки, мы не дурачки какие, понимаем. А если палатку ставить, то верхний слой дерна снимать, выкладывать плоскими камнями, чтобы нигде перекоса не было. Что еще помню из его рассказов? Все помню, потому что каждое слово нарочно запоминал.

– Ага, понятно, а ты, Лешк, что скажешь?

Что-то затеплелось внутри: Лис ко мне обращается, Конунг ответил неправильно, поспешно или как-то еще, а Митя не ответил совсем; рассматривал белый маяк, подступы к нему. На море не смотрел, привык к морю. Это я головой верчу – легкая веселая вода, маяк, склон, поросший невысокими деревьями.

Но только плохо, что я не знаю.

Не знаю, почему здесь нельзя останавливаться, – точно ведь нельзя, но надо понять почему. Почему? Холодно, жарко, море близко? Маяк ночью светит слишком ярко, будет проникать через ткань палатки и мешать спать? Ах, нет, он же не –

Но да что мы, нежные какие, ведь спать будем крепко-крепко, из пушки не разбудить? Нет, дело должно быть не в том, а –

– Может быть, тут прилив? Может быть, нас просто затопит?

Лис не отвечает, но Митя и Конунг – местные, туапсинские – не ржут, значит, не ерунду сказал, хотя про приливы и отливы плохо понимаю. Неужели они есть на самом деле?

– Ну что, искупаемся? – вдруг бодро оборачивается Лис, чуть подпрыгивает, вылезая, вылетая из кожи.

Пацаны бросаются радостно, а я застываю.

– Что? – Смотрит недоуменно, а пальцы уже на пуговицах рубашки. – Что такое, не хочешь? Но море еще теплое, местные чуть ли не до ноября…

– Не в том дело.

Соня. Разве ты не понимаешь? Ты же инструктор, преподаватель, взрослый, должен понимать. Соня, она же девчонка. Она сюда без купальных вещичек поехала. И вообще. Ты плохо понимаешь про Соню?

Но Лис понимает с полувзгляда, опускает руки.

– Ладно, пожалуй, я не буду купаться, что-то горло побаливает. А ты иди, Лешк. А мы с Софией пока тут походим, поглядим, как к маяку удобнее подняться будет.

– Иди с пацанами, я схожу с Соней к маяку.

Он щурится, не верит. Все время думаю, что он скоро наденет очки, – может быть, и уже носит, когда пишет или читает. Пока не видел, но и вообще редко видимся в спокойной обстановке, в помещении.

– Ты точно уверен?

– Ну да. Я искупаюсь как-нибудь потом, не особо люблю, а Соня… Ну, я же сказал, что буду за ней присматривать. Не волнуйся, силы хватит ее за собой по склону подтянуть, если что.

– Но ты обещаешь идти как учил? И падать лицом к горе, если вдруг придется падать?

– Да с чего… Ладно, обещаю. Обещаю.

Он колеблется, поэтому добавляю – иди лучше вниз, пока они без тебя не утонули. Тогда только он вспоминает, что не только за нас, интернатских, отвечает, а вот и за этих, домашних, что после этого за родительский стол сядут, станут есть загустевшую солянку, но почти не завидую. А они уже одежду скидывают, по гальке, ругаясь, прыгают, сейчас пойдут плескаться. И ничего, что они, может, еще лучше Лиса плавают (обещаю себе, что посмотрю с холма).

Лис кивает и идет к ним, прыгает по камням, на ходу расстегивая рубашку.

Он иногда говорит: мол, хорошо бы придумать такую новую семью, не объединение и не кружок, где такие, как я, как Соня и Алена, как все дети, что растут в семьях, но кому чего-то не хватает (не понимаю чего, у меня нет такого слова), – могли чувствовать себя хорошо, сплоченно. Но не потому, что будет объединять какой-то кружок, Дом, – ведь не все хотят именно заниматься туризмом, есть же девочки, например, которым это не надо, да и мальчики, больше любящие книжки читать и что-то делать руками; нужно придумать другое.

Что, я спрашивал, что можно придумать?

Родные братья с сестрами ссорятся.

Родители бросают.

Родители бросают (не хочу думать, хотя в ту пору практически забыл, иногда только, после бессонной слезной ночи перед рассветом, в самое томительное и мерзкое время).

Что ты придумываешь?

Дело же не в том, что в такой новой семье у всех будут длинные волосы. Мне вот никогда в жизни их в интернате не разрешат. Но разве в этом дело?..

Это я про себя думал, конечно, чтобы не обидеть Лиса. Ведь в нем и хорошее было, вернее – в нем все было хорошо, кроме вот этой странной, непонятной и непрактичной идеи. Есть Дом пионеров, чего еще?

И тогда, глядя, как он торопится