пошла на английское отделение? – говорю я.

Она пожимает плечами.

– Думала, будет легко, – говорит она.

– Все зависит от тебя самой, – говорю я.

– Нет. Бесполезно, – говорит она.

– Да и стихотворение не бог весть какое, – говорю я. – Это же стихотворение Э. Э. Каммингса. Написать что-нибудь о стихотворении Э. Э. Каммингса проще простого. Кто угодно может сказать про э. э. каммингса практически что угодно, и, скорее всего, это окажется немножко правдой.

– А я не могу! – говорит она. – Я прочитала его пятьдесят раз и не поняла, на хер, вот ни настолечко, на хер, что это все, на хер, вообще, на хер, значит, на хер!

И тут она в плач.

Я нахожу ярко-фиолетовый листок с распечаткой стихотворения среди разбросанного по полу хлама. Подхожу и сажусь рядом с ней на кровать.

– Ладно, – говорю я. – Подвинься, на хер. Погнали, на хер.

– Не издевайся, – говорит она.

– Я никогда не издеваюсь над незнакомыми людьми, – говорю я.

Я кладу лист бумаги со стихотворением между нами на кровать.

начать, помедлить; замереть

(в сомненье на коленях:

пока не рухнет небосвод)

Р с Т потом доверься

что может быть приятнее

(большой и хмурый день

длиною в жизнь, не менее)

разве добавить Е?

и впредь его задета гордость

(ведь я – это и ты)

и все ну просто здорово

как раз подходит М

затем(задача решена

почти)украсим четкой все

помпезной и серьезной С;

пока не рухнет небосвод

вот идеал, сейчас и здесь

– но глянь: не солнце ль? да!

и(занырнув в восторге ввысь)

лишь брызги нашего труда

– Видишь? – говорит она. – Тут же все не значит ничего. Ненавижу!

– Зачем ненавидеть стихотворение, – говорю я. – Пустая трата сильной эмоции. Просто взгляни на слова. Они сами расскажут тебе, что означают. Ведь для этого слова и нужны.

– Для чего? – говорит она.

– Чтобы что-то означать, – говорю я.

– Ага, но я спрашиваю о том, зачем поступать так странно со всеми этими интервалами? – говорит она. – Он как будто выпендривается.

– А что плохого в выпендреже? – говорю я.

– Вот тут я, на самом деле, с тобой согласна, – говорит она. – Хотя очень многие возразили бы.

– И оно выглядит странным только потому, что мы ожидаем увидеть интервалы после знаков пунктуации, – говорю я, – ожидаем от пунктуации и синтаксиса чего-то привычного. Но почему? Зачем нам вообще условности?

– Как мы могли бы нормально жить без… – говорит она.

– Нет, можешь не отвечать, – говорю я.

– А, – говорит она.

– Я просто выделила один из вопросов, который задает герой стихотворения, – говорю я.

– «Герой стихотворения», – произносит она. – Ты имеешь в виду поэта. Или подразумевается, что там еще кто-то говорит? Боже. Я ничего не понимаю!

– Я имею в виду того, кто находится у тебя в голове, когда ты читаешь стихотворение, когда человеческое существо, которое ты слышишь сквозь его странность, и смыслы, которые ухватываешь даже сквозь туман странности, все это поражает твои глаза и твой разум, – говорю я.

– Что-что? – говорит она.

Она смотрит на меня в отчаянии, вся в слезах.

– И вот здесь, – говорю я. – Здесь в стихотворении говорится: «ведь я – это и ты». Значит, оно еще и о тебе, это стихотворение.

– Обо мне? – говорит она.

– О любом, кто его читает, – говорю я. – Обо мне тоже.

– Я просто не догоняю с самого начала и до конца, – говорит она. – Что означает хотя бы первая строчка? Это о том, как начинают, потом медлят, а потом замирают?

– Это означает именно то, что ты сама мне сейчас сказала, – говорю я. – Что-то на странице заставило тебя вновь взглянуть на нее, помедлить, даже замереть.

– Точно, – говорит она. – Это точно. Но почему «в сомненье на коленях»? И все это про рухнувший небосвод.

– Ну, ты же сама говоришь о том, чтобы прыгнуть с моста или из окна. Вот как ты разволновалась оттого, что чего-то не понимаешь. Будто твой собственный небосвод рухнул, – говорю я.

Глаза у нее расширяются.

– А! – говорит она.

И вытирает нос.

– Но при чем тут колени? – говорит она. – Кто стоит в сомнении на коленях? Почему?

– Ну, – говорю я, – в стихотворении явно речь о сомнении, крахе и, возможно, о силах небесных, в смысле, превосходящих человека, – силах, которые могут, пожалуй, потребовать у человека молиться. И оно также намекает, что, возможно, есть способ перестать стоять в сомненье на коленях – стать увереннее. По крайней мере, такое вот умозаключение.

– «Умозаключение», – говорит она.

– Взгляни, что стоит за всеми этими рухнувшими небесами, – говорю я.

И тычу пальцем в конец третьей строки.

– «Доверься», – читает она.

– Сомнение, а следом доверие, – говорю я.

– Так вот почему сомнение и рухнувший небосвод в скобках? – говорит она.

– Не знаю. Вполне может быть, – говорю я.

– И вот почему это в скобках в одной части стихотворения, но не в скобках, когда повторяется позже ближе к концу? – говорит она.

– Скобки означают сдерживание, – говорю я. – Что-то отложенное, излишнее, возможно, ненужное. Наверное, поэт хочет вначале сдержать падение небосвода, а затем отпустить его, чтобы сделать его более выпуклым по ходу стихотворения.

– В смысле «выпуклым»? – говорит она.

– В смысле «выпуклым», – говорю я.

Она смеется.

Это хорошо.

– Но что там говорится про доверие? – говорит она.

– Гм-м. Может, речь о том, чтобы уступить контроль? О том, что происходящее в стихотворении само по себе является процессом обучения? – говорю я.

– Ага, ладно, но что если мы должны довериться просто какому-то набору случайных букв, типа как в стихотворении? – говорит она. – Где в этом доверие и обучение?

– Да, – говорю я. – Но ведь все написанные слова, все, с помощью чего мы создаем смыслы, когда используем письменный язык… все это просто случайные буквы, разве нет?

Глаза у нее расширяются.

– Да! – говорит она.

Я снова смотрю на стихотворение на странице. Похоже, в нем речь о как бы случайном падении букв. Они свободно падают сквозь все стихотворение до предпоследней строфы.

– Возможно, стихотворение хочет, чтобы мы доверились бессмысленности или тому, что ничего не означает, – говорит она.

– Ну да. Может быть. Но оно также просит нас довериться падению, если даже не небосвода, то букв Р и Т, а затем Е, М и С, – говорю я.

– Р и Т – я знаю, что это, – говорит она. – Реанимация и интенсивная терапия.

– Ты была бы там сейчас, если б спрыгнула с того моста, – говорю я.

– Угу, а С – то, что мне поставят за этот доклад, «средненько», – говорит она. Ртемс. Ртемс. Это даже не слово.

– Если только… – говорю я. – Это же анаграмма. Ну, типа. Прочитай типа задом наперед.

– А! – говорит она. – Это – смерть, да? Смерть!

Я улыбаюсь. Она улыбается в ответ – широкая изумленная улыбка во весь рот.

– Как ты все это увидела? – говорит она.

– Я и не видела до этого самого момента, – говорю я. – Пока не посмотрела вместе с тобой. И вот теперь ты улыбаешься смерти. Видишь, какая сила в стихотворении.

– Ух ты, – говорит она. – Просто супер. Но получается, что смерть – наоборот. Что это значит? Мы должны, типа, доверять смерти?

– Думаю, да, – говорю я. – Но не смерти как таковой, а смерти наоборот, как ты сказала. Смерти, отличной от обычной смерти.

– Ну ты даешь! – говорит она. – Прям как тот уличный музыкант возле «Маркс энд Спенсер» – значения всех вещей сыплются к твоим ногам мелкими монетками.

– Крах смысла, – говорю я. – Крах понимания. И вот здесь – посмотри в конце, где говорится, что даже сами разваливаясь на части мы можем достичь идеала, в общем, это слово «идеал» означает что-то вроде конца или смерти как таковой. Но взгляни, за этим распадом – сюрприз: солнце.

Она качает головой.

– А потом слово «да», – говорю я. – С восклицательным знаком.

– Значит, весь этот позитив… В смерти? – говорит она.

– Смерть задом наперед, – говорю я. – «Смерть наоборот», если процитировать тебя.

– Ртемс, – говорит она. – Он ведет с нами игру.

– Игру с большими ставками, – говорю я.

Я пишу на листке рядом со стихотворением – Р Т Е М С.

– И я считаю, он правильно поменял местами Т и Р в самом начале, чтобы помочь нам с игрой, – говорю я. – Иначе мы бы зрительно могли прочитать… «срем» вместо «смерть».

– Угу, типа как я до усрачки ненавижу это стихотворение, – говорит она.

– Ты до сих пор его ненавидишь? – говорю я.

Но она меня не слышит: берет листок со стихотворением и вертит его в руках.

– Он пишет, что смерть – это игра, – говорит она. – Хотя на самом деле это не так.

– Или пишет, что можно оставаться игривым даже во времена самых страшных сомнений? – говорю я.

– А, – говорит она. – Мне это нравится.

– Даже когда днем темно, а небосвод рушится, и вещи, слова и все, что они означают, разваливается вокруг тебя на куски.

– Разваливается на куски, – говорит она. – Оставаться игривым.