Я посмотрел на жену. В её глазах была мольба. Я поцеловал её и прошептал успокаивающе:

– Конечно. Пойдём.

Настроение было хуже некуда. Концовка вечера явно не удалась. Чернов был огорчён. Стоял, смотрел, как мы обуваемся, бормотал что-то извиняющимся тоном, мол, не в последний раз. Мне стало его жалко, и я сказал:

– Ясное дело – не в последний. Ты палатку, надеюсь, не выбросил? А то приеду в отпуск, покажешь окрестности.

Генка просиял:

– Какой разговор!

Мы вышли из подъезда под ночное небо.

Инга плакала, отвернувшись от меня и уткнувшись в подушку. Я позвал её. Постепенно успокаиваясь, вздрагивая всё реже, она, в конце концов, заснула у меня на плече, забросив, как обычно, на меня ногу.

Я лежал в темноте и смотрел в потолок. Не спалось.

Мы не касались этой темы уже несколько лет. Негласное табу соблюдалось неукоснительно. Сейчас, когда жена спала, я вспоминал.

Нельзя сказать, что мы хотели, планировали ребёнка. По крайней мере, я. Поэтому, когда Инга объявила, что «кажется, ты станешь папой» я несколько удивился. Но потом решил: папой так папой. Месяце на шестом купили коляску. Крутую, дорогую. А вскоре…

Когда позвонили из школы и сказали, что Ингу увезли на «скорой», я всё бросил, поймал такси и уже через десять минут вбежал в палату. Она спала, накаченная какими-то лекарствами. Живота не было. Я прислонился к стене, осознавая, что произошло.

Инга сильно изменилась за месяцы беременности. Наверное, это происходит с каждой женщиной. Не знаю, опыта у меня нет. Она серьёзно готовилась к роли мамы. Хотела этого. Купила книжки, ходила в группу таких же будущих мам, занималась специальной гимнастикой.

Я два дня ночевал в больнице. Спал на полу возле её кровати. Кормил из ложечки, разговаривал с ней, гладил руку. Серьёзно опасался за её рассудок. Потерять ребёнка на седьмом месяце…

Через три дня я привёз её домой. Первое время было очень тяжело. Инга ходила по квартире, как привидение. Механически выполняла какую-то мелкую домашнюю работу. Но большую часть времени лежала и глядела в окно. Стоял сентябрь, и, мне кажется, она пересчитала все листья на тополе, что рос под нашими окнами. Листья желтели и опадали, и от этого становилось вдвойне страшно. Чтоб отвлечься, я насильно вывез её в деревню. Мы сделали ремонт в тёщином доме, поменяли обои. Немного отпустило.

Время лечит. К началу зимы жена стала оживать. В конце ноября, вернувшись вечером с работы, я застал Ингу сидящей на кухне. Перед ней на столе лежала телефонная трубка. Она подняла на меня глаза и сказала:

– Отвези коляску Светке.

Светка, её лучшая подруга, тоже ходила беременной. Хотя, какое там тоже… Я совсем забыл про неё. Не до того было.

С коляской была поставлена жирная точка. Ночью у нас был секс. Впервые за несколько месяцев. Это было как в первый раз. Мы оба жутко боялись, но всё прошло хорошо. Одновременно достигнув, мы ещё долго лежали, не в силах разомкнуться. Я целовал её глаза, а она гладила мне волосы…

Я любил свою жену. Семь лет супружеской жизни – большой срок. Любой семейный психолог может прочитать целую лекцию про серию пережитых к этому времени кризисов, неутешительную статистику разводов и так далее. Но мне было всё равно. Я повзрослел. Моя любовь повзрослела вместе со мной. Между нами появилось что-то неуловимое, невидимая нить, связывающая нас, делающая прекрасным каждый день, прожитый вместе, и невыносимым – в разлуке. И пережитая трагедия только сильнее сблизила нас.

Инга сладко посапывала у меня на плече, и я, как всегда это бывает, не заметил, как заснул.

– …строят такие крутые лестницы!

Евдокия Петровна стояла на площадке между третьим и четвёртым этажом. Она жила на последнем, пятом. Со злостью посмотрев на лестничный пролёт, она вздохнула, подняла с пола сумку и заковыляла наверх. Сначала трость, потом здоровая нога. Так. Вторая ступенька. Трость, нога. Ступенька. Дальше. Эх, лет десять назад… Что там десять, ещё два года назад она поднималась без остановки. Медленно, но без остановки. И это в семьдесят два! А сейчас эта нога. Язва никак не хотела заживать.

Четвёртый этаж. Евдокия Петровна облокотилась о перила. Перевести дух и дальше. А что дома? Опостылевшие стены. Матильда, её кошка – единственное родное существо. Ольга, дочь, в тюрьме. Ещё шесть лет сидеть. Не пишет, не звонит, замкнулась совсем после того, как зять Виталий бросил. Написал письмо ей в тюрьму, собрал чемодан, занёс ключи от квартиры и укатил. Сказал, что на севера. Адреса не оставил… Муж Валера помер десять лет назад. Внучка Леночка, солнышко, золотце моё. Господи, за что?! Евдокия Петровна сглотнула подступивший к горлу ком. На могилке уже месяц не была, заросла, поди, вся.

Между четвёртым и пятым она ещё раз остановилась. Вон её дверь, сразу направо. Остался последний пролёт. Доковыляв кое-как, она прислонила трость к двери и полезла в карман пальто за ключами.

Замок, как назло, не открывался. Евдокия Петровна надавила плечом. Никак. Да что ж такое! Подёргала ручку. Дверь не поддавалась. Рука устала, и женщина отошла от двери передохнуть. Хотела взяться за перила лестницы, когда закружилась голова.

Ой, мамочки! Всё поплыло вокруг, и Евдокия Петровна начала падать. Выставив левую, поражённую язвой ногу, она инстинктивно приготовилась к неминуемой расплате в виде боли, но нога не нашла опоры. Первая ступенька лестницы оказалась предательски близко. Женщина успела подумать, что сейчас будет очень больно, гораздо больнее усилия на нездоровую ногу. Падение было недолгим. Голова ударилась о бетон лестницы, раздался глухой треск, и свет для Евдокии Петровны померк навсегда.

…какое странное помещение. Столы на колёсиках, белые простыни, маленькие окна под потолком. А что там, за окнами? Посмотрим. Стена. Немного выше. Асфальт. Ах, это же подвал. Выше, выше, выше. Длинный дом, три этажа, красная крыша. Что-то знакомое. Точно, городская больница. Ладно, назад. Снова столы, простыни и темнота. Вон и дверь. Поглядим. Маленькая комнатка. Стол, горит настольная лампа. Телефон, чайник, две чашки, бумаги какие-то, журналы. Двое в салатовых халатах, парень и девушка. Он что-то говорит, она хихикает. Эх, молодёжь. Одно на уме.

На улицу… Ночь, звёзды. Красиво-то как! Где у нас главный вход? С другого конца. А мы вот так, сверху, да вокруг. У-у-ух. Прилетели. Приёмный покой. Спим на работе? И что с того, что ночь? Такая молодая, где ж ты так умаялась за день? По мужикам, небось, бегала?

Назад. Что ж меня туда тянет, к этим столам-простыням? Нет, ну какой сон, а! О-о-оп, прямо в форточку. Конечно в форточку, это и окном-то назвать нельзя. Всё-таки, какая здесь темень, хоть глаз выколи. А мы вот так. Ррраз, и всё видно.

Тьфу ты. Ноги торчат из-под простыней. Понятно, морг. К чему бы это? Как проснусь, надо сонник посмотреть. И почему мне так хочется заглянуть под эту простынь? Не под ту, ту или во-он ту, а именно под эту? Ну и загляну, что мне стоит.