Так кто же он, тот, занявший место в красном углу? Быть может, таковы игры мертвецов? Взглянешь на него – вот он сидит, выставив острый кадык. Но стоит тебе на миг отвернуться, и ты видишь краешком глаза, как он наклоняется и что-то быстро-быстро говорит на ухо соседу, дяде Моркусу, благо тот никак не отстает от него, все покручивает продолговатую пуговку его сорочки и жалобно вопрошает:

– Ты почему умер-то? Ах, стоило ли? Кабы кто посулил тебе в пакибытии юное тело, может, и был бы резон поторговаться… Ну зачем ты умер?

Я внезапно обернулся, но дедушка меня опередил: снова сидит прямой, как палка. Дядя Моркус взглянул на меня, подмигнул и заговорщически улыбнулся: теперь мы, считай, все проведали – зачем ему приспичило умереть и так далее. Поплевав на рукав пиджака, он отер вновь покрывшийся испариной лоб деда. Затем, уже в пятый раз, наполнил его ковш.

Я не знал, что мне делать. Хотелось выйти куда-нибудь, пожаловаться кому-нибудь там. Если в красном углу сидит не дедушка, тогда – чего проще. Но если это дедушка, мой долг – ждать, быть среди Мейжисов. Хм. Опять же, если на почетном месте – дед, как же нам его хоронить? А если хоронить дозволено, значит, это лишь панцирь, его телесная оболочка. Я окончательно запутался и, чтобы не рехнуться, перестал ломать голову. Родичи пировали себе, как ни в чем не бывало, запасы яств и выпивки не кончались, и с приходом ночи мы всё еще сидели в застолье. Поминки удались на славу. Я слушал приветливый гомон, уютный, словно гул пламени в печи, пока сон не начал давить на глазные яблоки и я нехотя ему не поддался. Последнее, что я увидел, засыпая, был кружок величиной с рубль из красной меди – пятнышко на затылке дяди Моркуса, когда тот наклонился почеломкаться с дедушкой.

Я проснулся ночью, когда кто-то сбросил со стола оловянную кружку, звякнувшую о скамью, потом об пол и закатившуюся под стол. Я открыл глаза, приподнялся на локте и огляделся. В комнате стояла ночь, но серебристый лунный свет, заглянувший в окно и разлившийся по ней, позволял разглядеть все в подробностях. В дедушкиной кровати я по линиям спины и характерному шмыганью различил отца. Сам я был заботливо уложен на скамье. На другой скамье торчало долговязое тело какого-то верзилы. Посреди комнаты на двух стульях была положена доска, и на ней вкушал ночной покой дедушка Венцловас. Остальные гости были, видимо, разведены на ночь по другим комнатам, на сеновал и в клеть. Выходит, тут спали только мы, вчетвером или втроем, не знаю, считать ли дедушку. Кто смахнул со стола кружечку?

За окном та же Божья благодать, словно в восковых яслях, устанавливаемых в костелах перед Рождеством: застывшие деревья, трава, скала с пещеркой, неподвижная Мария с младенцем на руках у кормушки, на ворохе сена, и все освещено блеклым белым светом. В оконное стекло негромко постучалась веточка плюща, я вздрогнул и внезапно понял, кто мог ее сдвинуть. Я встал и открыл окно, одновременно услышав приглушенный звук, похожий на вздох. Духи! Мы забыли открыть на ночь окна, и пращуры не могли навестить деда, а он – уйти к ним. Озноб пробежал у меня по телу при мысли о том, что бы случилось, если б я не проснулся. Зная, что все еще спят и меня никто не видит, я осмелился улыбнуться дедушке, подбадривая его: за внучка, мол, можешь быть спокоен. На полочке в красном углу за почетным местом, за образом святой Агаты[5] я нашел сальные свечи, взял две и зажег, поставив у каждого плеча покойника. Потом снова лег и заснул. Негоже быть чересчур любопытным.

Проснулся я поздно, меня разбудили визг пилы и стук молотка. Отец мой мастерил гроб для дедушки Венцловаса. Я оглядел комнату. Долговязый исчез. Дед лежал на доске, обе сальные свечи догорели. Две женщины в черном убирали со стола, изредка тихо звякая мисками или ковшами. Мать и тетя Пранцышка. Муж ее – речник. Ходит на немецком пароходе по Неману. Мейжис. В комнате стоит запах скисших объедков.

– Я попридержала на саван свою венчальную рубашку, – прошептала тетя.

Мать помолчала, потом откликнулась:

– Забавно. Я свою целошницу храню для того же. На венчание со смертью. Хотя кто может знать…

Тетя вздохнула:

– Мужчинам легче.

В руках у нее была миска с остатками пареного гороха, она поставила ее дедушке на живот. Дед им мешал. Значит, он и впрямь вещь. Я встал и выскользнул во двор, потирая затекшие плечи.

Гости скучились вокруг отца, забивающего последние гвозди. Это тоже дедушкина воля. Мы могли ведь и раньше сколотить ему гроб. Однако он велел созвать всех на поминки, а гроб срубить после смерти. Возможно, каждый человек, достигший конца своего жизненного пути, знает, как его хоронить. Узнáю и я, хотя тогда и не понял, чем отличается гроб, сколоченный за несколько дней до смерти, от сколоченного в тот день, когда он необходим. Тот, который сварганил отец, напоминал корыто для корма свиней. Так я ему и сказал.

– Ты вот что, Криступас. Сходи поищи дядю Моркуса. Найдешь – приведи ко мне.

У колодезя стояло ведро с пивом, и дядя Моркус, присев на корточки, пил прямо из него.

– Вас отец ищет, дядя Моркус, – сказал я.

Когда он обернулся, я увидел что глаза у него красные, как у кролика.

– Сколотил уже? – спросил дядя Моркус.

– Заканчивает.

– Да ну их, – пробормотал он, сожалея, что приходится расставаться с ведром, – будто никто другой не может лечь, примериться.

Когда гроб был готов, дедушку уже не стали сажать за стол. Все долгое время до дня похорон он пролежал в гробу, вперив взгляд в потолок (никто не удосужился закрыть ему глаза, а потом было поздно; с другой стороны – как бы он выглядел жмуриком в застолье?). Поминки продолжались. Несколько человек, и тетя Пранцышка с дядей Моркусом в том числе, расплакались, жалея дедушку. Видно, должно было пройти какое-то время, пока они поймут, что его больше нет и никогда не будет. Пили-ели в слезах – слезы мешались с капустой, капали в пиво, – хныкали, вспоминая какую-нибудь сценку из общей с дедушкой юности.

Минуло еще несколько дней, неделя, месяц, два… Поминки все не кончались. Времени сидеть в застолье у нас было все меньше, не то что в начале. Нашлись неотложные дела, и мы завершили их вместе: сжали яровые, посеяли рожь, собрали яблоки и сливы. За стол теперь садились только по вечерам. Пиво с водкой давно закончились, и все понемногу снова замкнулись в себе, хотя оставались дружелюбны, нежны и внимательны друг к другу. У дяди Моркуса от плача начали слезиться и гнить глаза, так что он перестал реветь. Жизнь обрела какой-то ритм, какую-то обыденность. Становилось ясно, что пора хоронить предка и расходиться по домам. Тем паче что самая молодая родственница, моя тетя Сельмочка, тридцати четырех лет, отяжелела, ее беременность стала слишком заметной, пора ей было отправляться домой. Однажды утром, проснувшись, я увидел в окно, что пошел снег. Прошло пять месяцев с того дня, как дед помер. Первый снег. Хотя падал он мокрым и тут же таял, едва коснувшись слякоти на дворе, отец велел мне: