оно не только не подействовало, но и причинило поэту лишние, ненужные страдания.

Врач Спасский, не покидавший дом поэта все эти дни, с медицинской точностью и живым человеческим участием описал мучения поэта: от боли лицо его искажалось, взор его делался дик, казалось, глаза готовы были выскочить из своих орбит, чело покрывалось холодным потом, руки холодели, временами пропадал пульс. Готовый вскрикнуть, Пушкин только стонал, боясь, чтоб жена не услышала, чтоб ее не испугать.

– Зачем эти мучения? – бормотал он, – без них я бы умер спокойно.

Пушкин страдал не только от боли, но и от чрезмерной тоски, что доктора приписывали воспалению в брюшной полости и воспалению больших венозных жил.

– Ах, какая тоска! – восклицал он иногда, закидывая руки на голову, – сердце изнывает!

В продолжение ночи страдания Пушкина до того увеличились, что он решил застрелиться. Позвав слугу, он велел подать ему один из ящиков письменного стола, в котором были пистолеты. Вмешался Данзас. Он подошел к Пушкину и отобрал у него пистолеты, которые тот уже спрятал под одеяло.

Поставили 25 пиявок к животу. Только это несколько облегчило страдания: лихорадка стихла, жар уменьшился, опухоль живота опала, пульс сделался ровнее и гораздо мягче, кожа показывала небольшую испарину.

Поутру на другой день, 28 января, боли несколько уменьшились, но лицо поэта еще выражало глубокое страдание, руки по-прежнему были холодны, пульс едва заметен. Пушкин, понимая, что конец близок, пожелал видеть членов своей семьи, чтобы с ними проститься.

– Жену, просите жену, – произнес Пушкин.

Наталья Николаевна с воплем горести бросилась к страдальцу. Это зрелище у всех извлекло слезы. Пушкин завещал ей:

– Носи по мне траур два или три года. Постарайся, чтоб забыли про тебя. Потом выходи опять замуж, но не за пустозвона.

Потом он попросил позвать друзей. Жуковский, Виельгорский, Вяземский, Тургенев и Данзас входили один за другим и братски с ним прощались.

В тот день к Пушкину приехал его друг Владимир Даль, узнавший о смертельном ранении поэта. По образованию он был военным врачом.

Даль подошел к больному. Пушкин подал ему руку, улыбнулся и сказал:

– Плохо, брат!

Это был первый раз, когда Пушкин обратился к Далю на «ты». Даль присел к одру смерти и не отходил уже до конца.

Пушкин умоляюще спросил:

– Скажи мне правду, скоро ли я умру?

Даль не решился сказать правду и уклончиво ответил:

– Мы за тебя надеемся, право, надеемся, не отчаивайся и ты.

Пушкин благодарно пожал ему руку и сказал облегченно:

– Ну, спасибо.

Потом поинтересовался, почему нет Карамзиных. Тотчас же послали за Екатериной Александровной Карамзиной, которая через несколько минут и приехала. Увидев ее, он сказал уже слабым, но явственным голосом:

– Благословите меня!

Екатерина Александровна благословила его издали; но он сделал ей знак подойти, сам положил ее руку себе на лоб и, после того, как она его благословила, взял и поцеловал ее руку.

Потом потребовал детей. Их привели и принесли к нему полусонных. Он на каждого оборачивал глаза, молча клал ему на голову руку, крестил и потом движением руки отсылал от себя.

Пушкин тревожился об участи Данзаса: дуэли были под запретом, и того, как секунданта, ожидал суд. Жуковский передал Пушкину слова императора: «Я не могу переменить законного порядка, но сделаю все возможное. Скажи ему от меня, что я поздравляю его с исполнением христианского долга; о жене же и детях он беспокоиться не должен; они мои».

Это сообщение утешило умирающего Пушкина.

– Вот как я утешен! – сказал он слабым голосом. – Скажи государю, что я желаю ему долгого царствования, что я желаю ему счастья в его сыне, что я желаю ему счастья в его России.

Шли часы. Пушкин постепенно угасал, впадал в полузабытье. Вдруг, очнувшись, он попросил морошки. Выслушав его желание, Наталья Николаевна послала в ближайшую лавку за этой ягодой. Пушкин ждал с большим нетерпением и несколько раз повторил:

– Морошки, морошки…

Наконец принесли морошку.

– Позовите жену, – сказал Пушкин, – пусть она меня кормит.

Он съел 2–3 ягодки, проглотил несколько ложечек соку морошки, сказал – довольно, и отослал жену. Лицо его выражало спокойствие. Это обмануло несчастную, выходя, она с надеждой сказала:

– Вот увидите, что он будет жив, он не умрет.

Ах, как она ошибалась: это были уже последние минуты Пушкина. Поэт попросил поворотить его на правый бок. Даль, Данзас и врач исполнили его волю: слегка поворотили его и подложили к спине подушку.

– Хорошо, – сказал он, и потом, несколько погодя, промолвил, – … кончено…

– Да, кончено, – согласился Даль, – мы тебя поворотили.

– Кончена жизнь, – возразил тихо Пушкин.

Не прошло и несколько мгновений, как поэт сказал:

– Теснит дыхание…

То были последние его слова. Оставаясь в том же положении на правом боку, он тихо стал кончаться и – вдруг его не стало.

Было 14.46 29 января (10 февраля). [142]

В день смерти под наблюдением скульптора Гальберга с лица поэта была снята гипсовая маска, а художник Мокрицкий, ученик Карла Брюллова, зарисовал поэта на смертном одре: две восковые свечи у изголовья, прикрытый саваном сюртук и неподвижное лицо. Сам Брюллов, очень любивший Пушкина, не смог прийти ни на прощание, ни на отпевание, так как тяжело болел в это время.

«Вскрытие трупа показало, что рана принадлежала к безусловно смертельным. Раздробления подвздошной и в особенности крестцовой кости – неисцелимы. При таких обстоятельствах смерть могла последовать: 1-е) от истечения кровью; 2-е) от воспаления брюшных внутренностей, больших вен, общее с поражением необходимых для жизни нервов и самой оконечности становой жилы (cauda equina); 3-е) самая медленная, томительная смерть, от всеобщего изнурения, при переходе пораженных мест в нагноение. Раненый наш перенес первое, и по этому успел приготовиться к смерти и примириться с жизнью; и – благодаря Бога – не дожил до последнего, чем избавил и себя и ближних своих от напрасных страданий.[143]

Владимир Даль».

В наше время такое ранение не считалось бы смертельным.

Наталья Николаевна очень тяжело переживала происходящее. Она то и дело принималась ломать руки, твердя:

– Я убила моего мужа, я причиною его смерти; но богом свидетельствую, – я чиста душою и сердцем!

Она заверяла всех, что не имела никакой серьезной связи с Дантесом, однако созналась, бросившись в отчаянии на колени перед образами, что допускала ухаживания со стороны Дантеса, – ухаживания, которые слишком широко допускаются салонными обычаями в отношении всех женщин, но которых, зная подозрения своего мужа, она должна была бы остеречься.

От нервного потрясения у нее случились конвульсии такой силы, что ноги ее доходили