высококремнистая А50 никаких дефицитных присадок не требовала, а она применялась для изготовления ружейных стволов и в двадцать первом веке. А сама винтовка, точнее карабин, был примитивен как лапоть. Однозарядная винтовка с затвором «под мосинку», под обычный дымный порох — ну что может быть проще? А патрон был сделан по моим воспоминаниям о калаше, очень приблизительным воспоминаниям — но семиграммовая пуля летела километра на полтора, если из карабина ей стрелять.

А вот «граната» из пушки летела даже ближе, всего-то на километр — но и этого было достаточно. Откровенно говоря, у меня в мыслях было сделать что-то вроде подствольного гранатомета, но «знаний не хватило» — и получилась у меня «сверхлегкая пехотная пушка». Весила она — вместе с лафетом-треногой — меньше шестидесяти килограммов, стреляла пятидесятимиллиметровыми снарядами двух типов: «гранатами» (то есть осколочно-фугасными) весом в полтора кило и шрапнельными весом почти в два. Главным ее достоинством было «казенное заряжание» и унитарный патрон (причем с папковой гильзой), а дополнительным — клиновой затвор, обеспечивающий стрельбу в темпе до тридцати выстрелов в минуту.

Янки, направив «армию» численностью около пяти тысяч человек в Орегон, сами об этом узнали — и конфликт с ними на этом закончился, поскольку кто-то из выживших офицеров все же не постеснялся доложить руководству, что всю эту армию помножили на ноль две русские роты. Наверняка янки решили, что «а вот чуть попозже»… — но в тридцать шестом Россия, по крайней мере официально, нехило так приросла территориями. А уже летом тридцать седьмого на приросших территориях и народу приросло примерно на двадцать тысяч человек, и вот уже три четверти из них я даже спрашивать не стал, хотят они куда-то ехать за счастьем или нет. Иногда причинять добро приходится и насильственными методами. Правда эти пятнадцать тысяч молодых баб и мужиков (а, фактически, парней и девок) я купил, по разным «отдаленным губерниям». Но тут мне еще и «государственные крестьяне» на голову свалились…

Это летом было, а еще весной весь Петербург (точнее, весь столичный «свет») обсуждал очень странное событие: куда-то (и совершенно бесследно) пропал «любимец публики» (точнее, любимец множества светских львиц) кавалергард и сын голландского посла. То есть пропал-то он еще зимой, где-то после Рождества, а вот весной мужики нашли возле города вытаявшую из сугроба тушу матерого волка, одетого в мундир пропавшего Жоржика. И застрелен был этот волк серебряной пулей…

Находка сильно подействовала на неокрепшие умы: одна молодая дама (причем сильно беременная) от волнения потеряла ориентацию в пространстве и свалилась с Аничкова моста в ледяную воду (причем спасти ее не удалось), в двух семействах младенцы внезапно простудились и померли, еще две дамы оставили мужей вдовцами (причем одну хоронили в закрытом гробу) — но меня эта история практически не коснулась. Мне вообще не до того было, хотя красавца-волка мне было искренне жаль. Но даже на жалость времени не было…

Небольшое, но важное лирическое отступление

В котором кое-что Герой сам себе пытается объяснить.

Откровенно говоря, меня не просто удивляло, а даже несколько напрягало то, что люди Бенкендорфа как-то странно игнорировали периодические находки различных граждан, чей жизненный путь пресекался встречей с медной пулей. Не сказать, чтобы я уж очень увлекался разбрасыванием ценных изделий — даже при том, что отдельные индивидуумы прямо-таки напрашивались…

Однако, немного освоившись в среде относительно образованных граждан (то есть провинциальных дворян), я осознал, что далеко не всё, что в этом обществе считается истиной, таковой является. Поэтому не поленился — и заехал к начальнику Тульского отделения жандармерии. Даже не заехал, а зашел — ротмистр Ассеев свое присутствие организовал в Одоеве. Честно при этом пояснив, что следить он собирается именно за мной:

— Никита Алексеевич, штату у меня всего четыре человека, это даже если писаря считать и ночного сторожа, а задач мне Александр Христофорович расписал на две полных роты — так что я уж лучше рядом с вами побуду: вы со скверной воюете куда как успешнее меня, а если в реляциях своих я и отпишу что, вашими людишками исполненное, то и их всенепременно упомянуть не забуду. И мне от генерала лишнее уважение, и им, глядишь, государевы награды достанутся. А вот если для искоренения порока нужда появится в помощи от Державы, так я уже тут буду, под боком…

Я все же подозревал, что его (или Бенкендорфа) больше волнует газетно-театральная деятельность Алёны, но сделал вид, что Ассееву поверил, а тут и повод возник уточнить, насколько он искренен был:

— Борис Петрович, тут до меня слух донесся, что полиции запрет вышел расследовать смертоубийства, ежели была использована медная пуля. А я недоброжелателей немало нажил, и очень не хотел бы, чтобы кто-то под это дело решил с медной пулей побаловаться…

— Это вам тетка моя сказала? — громкости ржания Ассеева позавидовал бы любой конь. — Слыхал я, что дамы в провинции любую чушь из столиц на веру принимают, но вот такое впервые узнал. Да вы не беспокойтесь, враки всё это. Просто… Тут прошлым годом генерала Пестеля в собственном имении как раз медной пулей… приголубили. Из деньги ту пулю свернули, вот всякую мистику и навертели обыватели в пересказах. А убил генерала сынок купца, которого Пестель полтора года в колодках держал, мзду вымогая. Купец давно уж помер, а сын вот только тогда мзду донес. Дело житейское, но все же смертоубийство, полицию во всех губерниях подняли. И тут сынок этот купеческий сам к Александру Христофоровичу приехал, обо всём доложился. После, понятное дело, по всем околоткам циркуляр разослали, мол розыскное дело прекратить, курьерской почтой через жандармерию как раз. А дабы слухов вредных об убиенном генерале не разгонять, в циркуляре написали «розыскное дело об убийстве медной пулей». Сами знаете, я по первоначалу-то у тетки остановился, вот она, что-то о сём услышав, и понесла домысленное ею подругам…

— Так надо бы об этом хоть в газете написать, чтобы лихих людишек не подначивать.

— А вот это как раз не надо. Дело прошлое, но… знаете, сей слух среди чиновников наверняка разошелся, и вроде кто-то уже домыслил, что сами же жандармы казнокрадов таким манером от дел неправедных удвигают. Чушь, конечно — но иные-то и побоятся в казну руки запускать. Больше скажу: уже многие боятся. Посему Александр Христофорович велел слухи эти не подтверждать, но и не опровергать. Неизвестность — она ведь страшит: а вдруг и правда сиё?

Да, я уже был в курсе, что Николай (и Бенкендорф)