к летней кухне. Войдя внутрь, Александр Петрович улыбнулся, увидев Шарика, повернувшего к нему голову.

— Здравствуй, мой дружок. О тебе совсем забыл.

Старик достал из кулька сардельку, хлеб и положил перед Шариком.

— Собрался кушать, а о тебе совсем забыл. Прости меня, мой дружочек.

Александр Петрович подождал, пока Шарик доест угощение, затем напоил его кефиром.

— Вот теперь хорошо, — улыбнулся Александр Петрович. — Теперь отдыхай.

Оставив Шарика, старик вернулся в дом.

— Де вас дидько носыть? — старуха покачала головой. — Все захололо, поки вы десь бигалы.

— Прошу прощения. Не стоило меня ждать, — сказал Александр Петрович, присаживаясь на табурет.

— А мы и не ждали, — ухмыльнулся дед Михайло. — Я уже стопочку встыг упораты.

— От, паскуднык. Покы я до печи, вин встыг вже выпыты. Я ж дывлюся, шо у пляшци було бильше горилкы ниж зараз. Дочекався б людыны и разом выпылы б.

— Вин не пье, — сказал дед Михайло и потянулся за бутылкой.

— Як не пье? — старуха повернулась к Александру Петровичу. — Зовсим?

— Совсем, — улыбнулся Александр Петрович.

— Ну тоди, геть рукы, старый черт, — старуха схватила бутылку прежде, чем дед Михайло успел взяться за нее, и спрятала ее под стол. — Я ж то думала, що людына пье, а тоби одному — иды дегтю напыйся.

— Шоб тебе бис ухопыв стара, — выругался дед Михайло, склонившись над тарелкой. — Ниякого життя з тобою.

— Ты мени ще поговоры, старый чортяко, без обиду залышу.

Деду Михайло ничего не оставалось, как вздохнуть и молча сетовать на судьбу, при этом не забывая орудовать ложкой.

— А шо ж вы ничого не исте? — старуха повернулась к Александру Петровичу, с полуулыбкой на губах наблюдавшему за перебранкой стариков. — Чи може вам, сниданок не подобаеться? У мисти, мабуть, вы инакше исте.

— Нет, нет, что вы, — улыбнулся Александр Петрович. — Я просто задумался.

— Ну то переставайте думаты и ижте. Потим будете думаты, як з-за столу выйдете. Воно и так все давно похололо.

Александр Петрович улыбнулся и принялся накладывать себе на тарелку отварную картошку, затем положил несколько соленых огурцов, помидору, налил в чашку кислого молока из банки. Взяв хлеб с тарелки, старик принялся за еду.

— Вы хлеб сами печете? — спросил Александр Петрович у старухи, откусывая кусок хлеба, сдобного, ароматного, совсем непохожего на заводской.

— Звычайно сами. Воно й дешевше выходыть. Де ж його на все грошей набратысь, з нашою-то пенсиею. Та й наш хлиб смачниший за магазынный.

— Да, вкуснее, — согласился Александр Петрович. — Давно я не ел такого вкусного хлеба. Никакой заводской хлеб не сравнится с самоиспеченным.

— Моя стара добре вмие готуваты. Мастерыця на вси рукы, — подал голос дед Михайло.

— А ты иж, иж, не пидлазь. Все одно не налью, — старуха зыркнула на деда Михайла и пригрозила ему ложкой. — Знаю я тебе… А скажить мени куды вы йдете? Старый казав, шо вы з самого Киева.

— Да, да с Киева. А иду я в Переяслав-Хмельницкий.

— А чого? У вас там родычи е?

— Нет, родственников у меня там нет.

— А чого ж вы туды йдете?

— О, это долгая история, — отмахнулся Александр Петрович. Он не хотел никого обманывать, особенно этих радушных стариков, поэтому решил, что лучше не договорить, чем обмануть.

— Шо то за людына така? — покачала головой старуха. — И кныжкы пыше, до собакы як до людыны ставыться и до Переяславу чогось йде. Треба ж таке. Яки люды на свити живуть. Ты б хоч шось напысав бы, — старуха повернулась к деду Михайлу. — А то тильки до чаркы гаразд.

— Добре шо до чаркы, а не до чужих жинок, — рассмеялся дед Михайло.

— От поговоры мени ще, ий богу без обиду залышу.

Остаток завтрака прошел в молчании. Александр Петрович смотрел в окно, где виднелся огород, за которым простирались поля, укрытые снегом. Ни человек, ни животное не тревожили их своим присутствием. Александру Петровичу захотелось оказаться там, посреди этих безлюдных просторов, наедине с природой, наедине с самим собой. Единственный кого старик хотел бы видеть рядом с собой, был бы Шарик, его дружок, который сейчас отдыхал в летней кухне, залечивая раны.

— Как же так получилось? — в который раз подумал Александр Петрович, вспомнив утренние события.

— Спасибо вам большое за угощение, — сказал Александр Петрович, когда с завтраком было покончено. — Не дали умереть старику с голоду.

— Пусте, — сказала старуха. Казалось, впервые со встречи с ней Александр Петрович видел на ее губах улыбку. — Мы люды не багати, але чим можемо, завжды допоможемо. Нас батькы з дытынства вчылы, шо треба несты добро у свит. Якщо ты будешь добрым з людьмы, то и воны з тобою добрымы будуть. Вси мы люды, у всих у нас е серце.

— Вы совершенно правы, — сказал Александр Петрович. — У всех у нас есть сердце, только вот, к сожалению, многие из нас забывают об этом.

— Правду кажете. Як включиш увечери телевизор, то за голову хапаешься скилькы всього поганого у свити трапляеться.

— И виной этому люди, — вздохнул Александр Петрович.

— Люды, хто ж ще, як не люды. На шо свит перетворюють… Може вы ще шось поилы б? Дывлюсь, зовсим вы мало зьилы, ще и не доилы, — старуха посмотрела на тарелку Александра Петровича, где лежало несколько недоеденных картофелин и надгрызенный огурец.

— Да вот аппетит пропал. Как-то и хочу есть, а как начнешь есть, то понимаешь, что и не хочется совсем.

— То може вы захворилы? До ликаря вам треба.

— Де нет, все хорошо, — улыбнулся Александр Петрович. — Пожалуй, буду идти. Дорога дальняя мне предстоит.

— Ну, то хай вам бог допомагае. На дорогу выйдить, там автобусы издять. До Переяслава швыдко доберетеся.

— Я люблю пешком. Люблю дышать свежим воздухом, осматривать окрестности.

— Та вы шо здурилы? — подал голос, закунявший дед Михайло. — До Переяслава пишкы як… як до Стамбула.

— Шо правда пишкы до Переяслава зибралыся? — старуха посмотрела на Александра Петровича как на умалишенного.

— Правда.

— Ей-йой, боженько, геть людына з глузду зьихала. Це ж скилькы йты. Та вы мабуть шуткуете?

— Может и так. Пойду собаку заберу, — Александр Петрович поднялся с табурета и направился в комнату. Забрав пальто, старик вышел на веранду. Одевшись и обувшись, Александр Петрович вышел из дома.

— Как ты тут, мой дружок? — спросил старик у Шарика, едва переступил порог летней кухни. — Будем идти.