Совершая последний объезд и инспектируя войска, Мехмед взошел на корабль. С большим кавалерийским отрядом он отправился в Диколон дать Хамзе инструкции по проведению морской атаки. Ему надлежало расположить флот вокруг Города, подведя суда на расстояние выстрела, и тем самым вовлечь обороняющихся в продолжительный бой. При возможности часть судов должна была причалить. Морякам следовало попытаться захватить приморские стены, хотя нападающие, учитывая быстроту течений в Мраморном море, считали: здесь шансы на успех невелики. Флот в бухте Золотой Рог получил сходные приказы. На обратном пути Мехмед также остановился близ главных ворот Галаты и приказал главным магистратам поселения явиться к нему. Он строго предупредил их на следующий день не оказывать никакой помощи Городу.

После полудня он вновь сел на лошадь и отправился делать смотр всей армии, [вновь и вновь] проезжая расстояние в четыре мили от моря до моря, вдохновляя людей, обращаясь к офицерам по именам, воодушевляя их на битву. Снова и снова он упоминал о «моркови и палке», обещая скорое получение великих наград — и страшные кары тем, кто откажется повиноваться. Солдатам было велено под страхом смерти исполнять приказания военачальников в точности. Вероятно, с наиболее строгими словами Мехмед обратился к завербованным силой и неохотно повинующимся войскам христиан под командованием Заганос-паши. Довольный этими предварительными мерами, он воротился на отдых к себе в шатер.

В Городе вовсю шло осуществление системы ответных мер. Каким-то образом, вопреки худшим опасениям Константина и докторов, Джустиниани пережил прошлую ночь. Охваченный беспокойством за состояние внешней стены, он потребовал перенести его к укреплениям, дабы он мог продолжать наблюдение за работами. Защитники вновь начали заделывать бреши и немало преуспели в этом, прежде чем их заметили османские пушкари. Когда же это случилось, шквал огня тут же вынудил их прекратить работы. Позже Джустиниани счел, что достаточно хорошо себя чувствует и может продолжить активно распоряжаться на укреплениях центрального участка стены, оборона которого имела решающее значение.

Повсюду приготовления к последнему этапу обороны осложнялись трениями между различными национальными и религиозными группировками. Соперничество, имевшее глубокие корни: борьба за приоритеты среди группировок, чьи интересы не совпадали; трудность продовольственного обеспечения в достаточном количестве; изнурение, вызванное продолжительными работами, и шок от обстрелов — все это привело к тому, что после пятидесяти трех дней осады нервы напряглись до предела и разногласия вызвали открытую вспышку конфликта. При подготовке к надвигающемуся штурму Джустиниани и Лука Нотарас едва не подрались из-за того, где развертывать пушки — драгоценные в силу их малочисленности. Джустиниани требовал от Нотараса передать пушки под его контроль для защиты стены, прикрывавшей Город с суши. Тот отказался, полагая, что они могут понадобиться для защиты приморских стен. Поднялся яростный спор. Джустиниани угрожал пронзить Нотараса мечом.

Следующая ссора вспыхнула по поводу снабжения соответствующими приспособлениями стен, ограждавших Город с суши. Разрушенные укрепления нужно было снабдить сверху надежными оборонительными конструкциями для защиты от вражеских снарядов. Венецианцы начали строить мантелеты — деревянные барьеры — в плотницких мастерских своего квартала Платея, расположенного ближе к Золотому Рогу. Венецианский бальи приказал грекам оттащить их на стены (расстояние составляло две мили). Те отказались, заявив, что вначале желают получить плату за свой труд. Венецианцы обвинили их в жадности. Греков, чьи семьи голодали, оскорбило высокомерие итальянцев. Им требовались время или деньги, чтобы раздобыть пищу до конца дня. Спор не утихал так долго, что мантелеты так и не доставили на место до наступления ночи, а к тому времени использовать их было уже поздно.

Вспыхнувшие противоречия имели долгую историю. Религиозная схизма, разграбление Константинополя во время Четвертого крестового похода, торговое соперничество генуэзцев и венецианцев — все это сказалось, когда в течение напряженных последних дней стороны осыпали друг друга обвинениями в жадности, предательстве, праздности и высокомерии. Однако раздор и отчаяние являлись чем-то наносным, и 28 мая все трудились из последних сил ради общего дела — обороны Города. Сам Константин провел день, организовывая, упрашивая, собирая под своим водительством горожан и разношерстные отряды защитников — греков, венецианцев, генуэзцев, турок и испанцев — для работы во имя единой цели. Женщины и дети усиленно трудились целый день, втаскивая на стены камни, чтобы бросать их во врагов. Венецианский бальи сделал прочувствованное заявление: «Все, кто называет себя венецианцами, должны идти на стены, прикрывающие Город с суши, — прежде всего из любви ко Господу, затем — во имя блага Города и во славу всего христианского мира, и там все они должны стоять на своих постах и, если потребуется, мужественно принять смерть». В гавани проверили состояние заграждения. Все суда привели в боевую готовность. С той стороны бухты обитатели Галаты наблюдали за приготовлениями к последней битве со все более растущим беспокойством. Кажется вероятным, что подеста также обратился к жителям городка с последним, тайным призывом — скрытно перебраться через Золотой Рог и присоединиться к обороне. Он понимал: судьба генуэзского анклава теперь зависит от того, выстоит ли Константинополь.

Из османского лагеря не доносилось ни звука. В Константинополе, напротив, стоял шум и царило оживление. Весь день звонили колокола церквей. Барабаны и деревянные гонги призывали людей заняться последними приготовлениями. Бесконечные циклы молитв, служб и воззваний о заступничестве стали осуществляться с еще большим рвением после зловещих знамений предыдущих дней. Утром 28 мая они достигли апогея. Религиозное возбуждение в Городе было сравнимо с тем, что царило снаружи, на равнине. Рано утром грандиозная процессия, состоявшая из священников, мужчин, женщин и детей, собралась возле храма Святой Софии. Все наиболее почитаемые иконы Города вынесли из храмов и часовен. Помимо Одигитрии (с которой во время предыдущего шествия оказались связаны столь зловещие знамения) люди несли святые мощи, позолоченные и украшенные драгоценными камнями кресты, содержавшие в себе частицы самого Честного Креста Господня, и множество других икон. Епископы и священники в парчовых одеяниях возглавляли процессию. Каявшиеся миряне шли позади босиком, плача и ударяя себя в грудь, моля об отпущении грехов и вторя певчим. Процессия проследовала через Город и вдоль всех стен, ограждавших его с суши. В каждой важной точке священники читали древние молитвы, прося Господа оберечь стены и даровать победу верующим в него людям. Епископы поднимали посохи и благословляли защитников, окуная в святую воду пучки сушеного базилика и кропя верующих, — последний способ поднять боевой дух защитников Города.

Император, вероятно, сам присоединился к шествию, и когда оно закончилось, созвал вельмож и командиров — представителей всех групп, находившихся в Городе, — в последний раз призвав их объединиться и проявить смелость. Речь его стала зеркальным отражением того, что говорил Мехмед. Свидетелем того, как император произносил ее, был архиепископ Леонард, записавший ее на свой лад. Константин адресовался по очереди ко всем группам, апеллируя к интересам и чаяниям каждой. Прежде всего он обратился к соотечественникам — грекам, жителям Города. Он воздал им хвалу за то, что пятьдесят три дня они стойко обороняли свое обиталище, и умолял их не пугаться диких криков невежественной толпы «злых турок»: сила горожан в том, что «Господь защищает» их, но она также зависит и от их превосходного оружия. Он напомнил им, как Мехмед начал войну, нарушив договор, построив крепость на Босфоре «с притворно мирными намерениями». Взывая к верности родному дому, религиозным чувствам и идее будущего Греции, он также напомнил: Мехмед стремится захватить «Город Константина Великого, вашу отчизну, оплот христианских беженцев и защиту всех греков, и осквернить святые церкви Божии, превратив их в стойла для лошадей».