(240) Но если мне теперь даже за удачно выполненные дела бросают обвинения, то ка́к вы думаете – что стали бы делать и что стали бы говорить вот эти нечестивые люди, если бы тогда из-за таких мелочных требований с моей стороны эти государства отошли от нас и примкнули к Филиппу и если бы ему в то же время удалось подчинить себе и Эвбею, и Фивы, и Византию? (241) Разве не стали бы говорить, что эти города преданы, что их оттолкнули, несмотря на желание их быть с нами? и далее, что, благодаря византийцам, Филипп стал властителем Геллеспонта и овладел путями хлебного снабжения греков; что пограничная тяжелая война по милости фиванцев перенесена в Аттику, что море стало непроезжим из-за разбойников, делающих налеты из Эвбеи? Разве не говорили бы этого, да помимо этого и еще много другого? (242) Подлое, граждане афинские, подлое существо – сикофант всегда и со всех точек зрения, клеветник и ябедник. А этот человечишка, кроме того, и от природы лиса, от роду не делавший ничего порядочного и благородного, настоящая трагическая обезьяна, деревенский Эномай323, ложный оратор. Какой же, в самом деле, прок для отечества от твоего искусства? (243) Что же сейчас ты говоришь нам о прошлых делах? Да это – то же самое, как если бы врач ничего не говорил своим больным, навещая их в тяжелом состоянии, и не указывал средств, чтобы излечиться от болезни, а потом, когда какой-нибудь из них умер, на поминках в честь него324 он пошел бы вместе с другими на могилу и стал объяснять: «если бы этот человек сделал то-то и то-то, он не умер бы». Сумасшедший, что же теперь ты об этом говоришь?325

(244) Далее, вот и насчет поражения, – если ты торжествуешь по поводу его, хотя тебе, проклятый, следовало бы его оплакивать, – вы найдете, что государство потерпело его вовсе не по моей вине. Примите только в расчет вот что. Ни из одного места никогда, куда бы вы ни отправляли меня в качестве посла, я не уходил побежденный послами Филиппа – ни из Фессалии, ни из Амбракии326, ни из Иллирии, ни от фракийских царей, ни из Византии и ниоткуда из другой страны, ни, наконец, из Фив; но зато, где только его послы терпели поражение в речах, на все те места он нападал и покорял их оружием. (245) Так вот по этим делам ты требуешь от меня отчета и не стыдишься от человека, которого только что высмеивал за слабость327, требовать, чтобы он сам в одиночку одолел силу Филиппа, да еще только словами? В самом деле, что́ же другое было в моем распоряжении? Не было власти ни над волей, ни над судьбой каждого из выступающих в поход воинов, не было и власти стратега, в которой ты требуешь у меня отчета: вот какой ты несуразный! (246) Но, конечно, по всем делам, за которые только может нести ответственность оратор, берите с меня отчет в полной степени; я не прошу о снисходительности. Ну, а в чем же эти обязанности заключаются? – В том, чтобы увидеть события еще при самом их начале, предугадать их течение и предупредить об этом всех остальных. Это сделано мной. Кроме того, бывающие в каждом деле промедления, остановки, недоразумения, соперничество, эти естественные, присущие всем свободным государствам и неизбежные недостатки – все это надо сократить по возможности до самой незначительной степени и, наоборот, обратить граждан к согласию, дружбе, к ревностному исполнению долга. И это все мной выполнено, и вряд ли кто найдет когда-нибудь в этом хоть малейшее упущение с моей стороны. (247) И у кого бы ни спросить, какими средствами Филипп добился большинства своих успехов, все ответили бы, что войсками, подарками и подкупами руководящих деятелей. Так вот я военных сил в своем распоряжении не имел никаких, не был военачальником, а следовательно, и ответственность за совершенное в этой области не должна ложиться на меня. Что же касается того, удалось ли меня подкупить деньгами или нет, то в этом я, конечно, победил Филиппа: как подкупающий побеждает получившего деньги, если подкупит его, так не взявший и оставшийся неподкупным побеждает покупателя. Таким образом, наше государство осталось непобежденным в том, что зависело от меня.

(248) Итак, те данные, которые я представил в оправдание внесенного им328 предложения относительно меня, помимо еще многих других, вот таковы и подобны этим. А о том, какие показания дали все вы вообще, я расскажу сейчас. Именно, тотчас же после сражения329 народ, знавший и видевший все, что я делал, посреди самых ужасов и тревоги, в которой находился (когда неудивительно было бы людям допустить какую-нибудь ошибку по отношению ко мне), в первую же очередь принимал поднятием рук мои предложения о мерах к спасению государства, и все, что делалось в целях обороны, расстановка стражи, рытье рвов, сбор денег на поправку стен – все это производилось по моим псефисмам330. Затем, избирая закупщика хлеба331, народ из всех граждан утвердил поднятием рук именно меня. (249) И после этого объединились люди, поставившие себе целью вредить мне, и стали против меня вносить письменные обвинения, требования отчетов, исангелии332, вообще все такого рода меры, сначала не самолично, а через посредство других людей, за которыми рассчитывали скорее всего остаться незамеченными. Вы, конечно, знаете и помните, что первое время я привлекался к суду ежедневно, и тогда у этих людей не осталось неиспытанным против меня ни одно средство – ни бессовестность Сосикла, ни сикофантское искусство Филократа, ни безумная страсть Дионда и Меланта333, ни все другое. Так вот со всем этим я справлялся благополучно главным образом благодаря богам, а потом благодаря вам334 и всем вообще афинянам. Это справедливо, потому что так оно и было в действительности и так подобает принявшим присягу и честно по присяге рассудившим дело судьям. (250) Итак, когда вы оправдывали меня по обвинениям в порядке исангелии и не давали в пользу обвинителей даже необходимой им части голосов335, тогда своим голосованием вы подтверждали, что мои действия были наилучшими. В тех же случаях, когда я выходил оправданным по судебным обвинениям, это являлось доказательством законности моих предложений и письменных, и устных; наконец, когда вы утверждали мои отчеты336, вы этим самым выражали, кроме того, еще и свое согласие, что все исполнено мной честно и неподкупно. Следовательно, раз все это было так, то каким же словом подобало и каким справедливо было Ктесифонту определить совершенные мною действия? Разве не тем именно, которым, как он видел, называл их народ, разве не тем, которым называли принесшие присягу судьи, разве не тем, которое истина утверждала перед всеми?

(251) «Хорошо, – говорит Эсхин, – но как прекрасно замечание Кефала337, что он никогда не привлекался к суду!» – Да, это кроме того, и счастье, клянусь Зевсом. Но разве справедливо, чтобы на этом основании более заслуживал осуждения человек, который, хотя и много раз привлекался к суду, но никогда не был уличен в преступлении? Однако вот этому человеку338, граждане афинские, я могу ответить славным замечанием Кефала. Ведь ты ни разу ни одного обвинения не написал и не возбуждал против меня и, значит, ты сам признавал, что я, как гражданин, ничуть не хуже, чем Кефал.

(252) Итак, со всех точек зрения можно увидать его недобросовестность и желание клеветать, но особенно можно видеть из того, что он говорил о судьбе339. Что же касается меня, то я вообще считаю неразумным того, кто, будучи сам человеком, ставит в вину другому человеку его судьбу. Ведь если человек, уверенный, что у него все отлично, и воображающий, что имеет наилучшую судьбу, не знает сам, останется ли она у него такой до вечера, то ка́к же можно говорить о ней и бранить за нее другого? Но так как Эсхин, помимо многого другого, с крайним самомнением рассуждает и об этом предмете, посмотрите, граждане афинские, и вдумайтесь, насколько правильнее и человечнее его буду говорить относительно судьбы я. (253) Я лично считаю судьбу нашего государства доброй, и это, как я вижу, предрекал вам и Зевс Додонский340, но только общую судьбу всех людей, нависшую сейчас над ними, я считаю тяжелой и ужасной. Кто же в самом деле из греков и кто из варваров не испытал в настоящее время многих бедствий341. (254) Таким образом, уже одно то, что мы предпочли благороднейшее дело и лучше живем, чем сами те греки, которые вообразили, будто, если покинут нас, будут жить в благополучии, – это я отношу к доброй судьбе нашего государства. А если мы потерпели неудачу и если у нас не все вышло так, как мы хотели, то в этом отношении наше государство только получило, как мне кажется, приходящуюся на нас долю от общей судьбы всех людей вообще. (255) Что же касается моей личной судьбы, как и судьбы каждого из нас в отдельности, то, по-моему, справедливо разбирать это в ряду частных дел. Я лично держусь такого взгляда на судьбу – правильно и справедливо, как кажется мне, да, вероятно, и вам. А он утверждает, будто моя личная судьба значительнее, чем общая судьба государства, – моя скромная и худая важнее, чем эта добрая и великая. Да как это может быть?